Однажды он заговорил с нею. Решился, осмелился. Женщина краснела от его вопросов.
— Не устала ль биться рыбой об лед и жить семьей без хозяина?
— А где его взять теперь, хозяина? Меня еще видят. Да и то, не дура ж я вовсе, чтоб не понять! Нужна, покуда все в ссылке. Чтоб было кому рубаху с портками постирать, носки заштопать, поесть приготовить. А кончится ссылка — и все! Я перестану быть нужной. А дети? Их никто не видит. Никто не замечает, Только я нужна, на ночь. А мне — никто. Слава Богу, не единой душой в свете живу. Детву имею. Пусть не бабой, матерью живу. В том — мое счастье и радость…
— Это верно. Детвора — весь смысл в жизни. Но все ль так плохи, что только о себе думают? Живя в семье, поначалу детей радуют. А что останется — меж собой делят, — говорил Ефим.
— На словах все умные и добрые. А в жизни иначе. Хорошие мужики, мои ровесники — все женаты. И лишь непутные бобылями живут. Раз на воле никто за них не пошел, знать, ничего доброго от них нигде не будет. Вот вы, к примеру, почему без семьи сюда приехали? — спросила в лоб.
— Не обзавелся, не успел. Затянул я с этим. Все думал, что не опоздаю, мое от меня не уйдет. А теперь уж все… Остался в старых девах, — невесело усмехнулся Короткое.
— Все перебирали, значит? А теперь уж и на самого никто не смотрит, — усмехнулась ядовито.
Ефиму от этих слов не по себе стало.
— Это почему ж меня совсем списывать решили? Я себя не считаю покуда стариком. Способен семью создать и поставить ее на ноги…
— Вот и создавайте! Свою семью! А к чужому огню греться не проситесь. Озябнете ненароком! — отбивала Антонина у Ефима всякое желание набиваться к ней в мужья.
— Знаете, Тоня, я не навязчив. И не из тех, кто прется буром в чужие сани. Я не люблю и не признаю за человеком право насильственной любви, вынужденного сожительства. Это пошло! Я признаю обоюдность. Тогда и ссылка — не горе, и свобода — радость. Но и на воле вместе люди жить должны. Кто умел делить хлеб в неволе, тот и на свободе этим другого не обойдет. Что же касается детей, они в жизни не помеха никому.
— Слова все! Брехи! Все так говорят до постели! А потом, все иначе! Возможно для кого-то эти мои убеждения и неприемлемы. Но я высказал свое. Взаймы такого не берут. Одно хочу добавить к сказанному. В женщине, пусть в самой работящей и порядочной, мужчины ценят не кобылью силу, терпенье и выносливость. Хотя и это — золотые качества. Но они — не главные. Основное, это ваша женственность, нежность и доброта. Потому что вы — начало жизни. Ну скажите, где вы слышали, чтоб женщину сравнили с мулом, или воспели ишачье упрямство, хвалили бы слоновью походку, собачью грубость и кошачье коварство, непостоянство. Такого никто не знал. Женщину всегда сравнивали с цветком, это ее внешность. С облаками — чистота. С морем и березой. В них обаяние. А вы? Грубите ни за что. Словно я вам кучу мерзостей наговорил. А ведь по сути безобидный вопрос задал. Ничего не предложив, не намекнув. Вы слишком смелы, чтоб за меня самой себе сделать предложенье. Ну, если вам от этого легче, утешайте сами себя. Но я не столь безрассуден, как вам показалось. А потому, намеки в свой адрес не воспринимаю. Я вовсе не собирался предлагать руку и сердце. А высказал свое отношение к семейной жизни, с которой не спорили в зоне даже отпетые уголовники. Удивительно, что у женщины оно иное. Что ж, извините, если докучал своим общеньем и отвлек от дела, — встал Короткое и пошел к двери, не оглядываясь и не простившись.
Тонька стояла ошарашенная, сбитая с толку, пристыженная, как растерявшаяся девчонка, застигнутая врасплох. Она хотела дать очередной отбой, а попала впросак и никак не могла опомниться от стыда, от интеллигентной, но очень чувствительной взбучки, от которой проступил на лице румянец стыда.
Она впервые в жизни ругала себя за дремучесть и хамство, за неуменье отличить обычное сочувствие от грязных притязаний. Она злилась на Бобыля за то, что не смолчал, выговорил, выстегал, унизил.
— — Уж лучше б накричал, чем вот так. Изощренно, по-больному. Он, видите ли, кобылой не любуется, на ишаков не смотрит. Ему цветок подавай, или березу! На меньшее не согласен. Ему подай бабу на облаке! А где ты видел такую? Здесь Усолье, а не интеллигентное поместье! Там бабы из кружев! А тут, все — обычные, без хитростей и фокусов. Нам не до них! — смахивала Тонька злые слезы.
Ефим предполагал, что именно это и произойдет с бабой. Встряхнет ее, заставит взглянуть на себя и окружающих другими глазами. Пусть не сразу, не вдруг, через боль и злобу, но вспомнит Тонька о себе и захочет стать как все хоть немного похожей на женщину.
— Эго не беда, что сегодня баба поплачет. То будут другие слезы, — думал Короткое, возвращаясь в свой дом.
Утром он пришел в столовую как ни в чем не бывало. На Тоньку даже не оглянулся. Словно и не видел, не приметил ее. А баба впервые за все годы сменила черный платок на цветастую косынку. Черную до пяток юбку и серую кофту — на синий сарафан.
Все ссыльные заметили эти перемены в бабе, все, кроме Ефима. Он, уходя, даже голову не повернул в ее сторону, не поблагодарил. Словно забыл о существовании Тоньки навсегда.
Вечером Короткое пришел на ужин вместе с отцом Харитоном. И ушел много раньше других.
Тонька ждала, когда же он глянет в ее сторону, чтобы увидел: вот и она умеет быть не только вьючной лошадью, а и бабой. Пусть не похожей на цветок иль облако. Обычная. Но и она не лишена слабости, чуткости, тепла…
Короткое все видел, понимал, но не давал повода обратиться к себе, заговорить.
А баба мучилась.
Ефим чувствовал. Это был старый испытанный многими способ сбить спесь с любой гордячки.
Ведь женщины, как бы ни были равнодушны к мужчинам, всегда ценили их внимание. И если окружающие были равнодушны к ним, они быстрее старились и увядали.
Ефим строил сарай около дома отца Харитона, когда заметил вошедшую к священнику Антонину.
Короткое знал: баба никогда ни к кому не приходила от нечего делать. Значит, что-то случилось у нее. Вскоре отец Харитон вышел, за ним Антонина, нагнув голову к земле.
Ефиму любопытно стало.
Вскоре узнал от Харитона, что в Усолье снова пришло письмо из Канады и люди хотели, чтоб прочел его священник. Привести, позвать Харитона в столовую Тонька вызвалась сама…
Сколько бы длилась затянувшаяся напряженка между ними еще неизвестно. Но в один из выходных дней они столкнулись на берегу моря лицом к лицу.
Короткое собирал медуз в ведро, чтоб перемешав их с просеянным песком, обмазать печку, заделать трещины надежно и надолго. Тонька за ракушками пришла. Их она толкла и подмешивала в корм курам.
Ефим коротко кивнул ей вместо приветствия и отвернулся, как от незнакомого человека.Тонька полезла за ракушкой в воду, но упрямая волна накрыла ее с головой, опрокинула на песок, вырвала, отняла ракушки, и шипя, словно грозя Тоньке, отступила, откатилась далеко назад.
