Дед Пескарь изболелся сердцем по Алешке. Но домашних успокаивал. Деревенских ободрял. Мол, вернутся мужики в дома. Скоро война кончится. Вон как гремят по ночам разрывы. Коль так — скоро победа! Иначе, кто бы стрелял? От чего бы дрожала земля в студеные зимы?
Все деревенские знали, как защищал своих сельчан Пескарь от поборов. Не давал увозить в полон девок и баб. Указывал на старух, каким без помощи не выжить. А и покой в селе будет, коль людей не обижать. Они ведь нигде больше жить не смогут. Малограмотные, темные, привычные к своим лесам и деревне, в чужих местах захиреют враз. Не приживутся, не стерпятся с неволей. А и убери молодых девок и баб, село вовсе обезлюдеет. Погостом станет. Такое всякой власти во вред, в убыток…
И не трогали немцы сельчан. Считались с мнением Пескаря. Хвалили за мудрость. Может и признал бы немцев Пескарь. Ведь с ним они были вежливы, обходительны. Советовались. Никогда не обижали Тимофея. Но… Именно из-за них ушел на войну Алешка. Жизнь и радость старика, его гордость и боль. Из-за них растут без отца внуки. И Глашка плачет не переставая. Будь сын дома, все было бы иначе… О! Сколько раз вскакивал Тимофей средь ночи от кошмарных видений во сне и валился на колени перед иконой Богоматери с единой мольбой сохранить сыну жизнь. Этим он жил все годы войны.
Пескарь был равнодушен к той власти, какую защищал сын. Он не любил ее трескотни, лозунгов и призывов, скучных собраний. Он обижался на нее за то, что силой вырвала мужиков т села. До единого. Даже стариков. И послала, заставила умирать за себя, даже не испросив согласья.
Ни письма, ни весточки с фронта, седела голова Тимофея… И вот однажды, увидел, как квартировавший в селе Офицер и адъютант, поспешно собирают чемоданы.
— Что стряслось? — спросил заранее догадавшись и не зная, радоваться ему иль огорчаться.
— Красные идут! Они скоро будут здесь, — вынырнул переводчик из кухни.
А вскоре за немцами пришла машина.
Пескарь отказался уезжать из села. Всего отбоялся. Немцев пережил, своих и вовсе пугаться ни к чему. Старым стал чтоб начинать „все заново на чужбине. Да и кому он нужен — неграмотный мужик? Разве вот на погосте тоскует по нем клочок земли, где деды и прадеды похоронены. Дождаться бы вот сына, если он живой. А коли нет — не дожить бы до той вести.
Но Алешка вернулся. Средь ночи. Его по голосу узнал Пескарь. Кинулся к сыну. Впервые за все годы, за всю войну — заплакал. Открыто, не стыдясь. Старикам можно себе позволить расслабиться, когда в дом возвращаются ставшие мужчинами сыновья. Сын не удержался. Не доглядел Тимофей. Не приметил протезов вместо ног. Помог Алешке встать. За сердце схватился. В него, будто кол вогнали. Не продохнуть. У сына в глазах страх и боль. Калека… Как отнесутся к этому дома? Тимофей понял все без слов. Взял себя в руки.
Сын первым из мужиков вернулся домой. А на следующий день к дому Пескаревых пожаловали другие гости. Растолкав сельчан, толпившихся во дворе, вошли в дом не постучав. Заорали на Тимофея грязно:
— Где полицейский пес? Где продажная шкура? А ну, живо, шевелись, старая шлюха!
Таких слов Пескарь не слышал даже от немцев.
— У него сын — калека, вчера с хронту вернулся! Зачем забижаете человека? Не даете на дите надышаться! — вступилась соседка — старуха.
— У него еще и выблядки имеются! — рассвирепел мордастый мужик в черной кожанке. И крикнул сельчанам, чтобы живо убирались из дома предателей народа.
— Это про Пескарей? А кто ж нас сберег коль не он? — ахнули бабы. Но их не слушали.
Тимофею скрутили руки за спину, вытолкали прочь из дома. Следом за ним Алешку вывели, скрипевшего зубами от боли. Вытолкали ревущих Глашку и детвору. Сердобольные соседи быстро собрали в узлы одежду попавшуюся под руки. Сало и хлеб не забыли передать в дрожащие руки Глашки. И обещали вступиться.
Лишь в пути узнал Алешка, почему с его семьей произошло несчастье. Отец рассказал сыну все, как было.
И если бы не письмо сельчан, не миновать бы старику наказания покруче. Ведь вот такие же бедолаги, как он, получили не просто ссылку, а лишение свободы на целых двадцать пять лет.
— Уж лучше б убили сразу. Едино-до воли не доживу. Тут же еще и мучиться под смерть приговорили, — кашлял дедок перед отправкой на Колыму, (с ним Пескарю довелось ночевать в одной камере несколько ночей).
Потом семья вместе с другими приговоренными к ссылке, целый месяц добиралась на Камчатку под усиленным конвоем. Думалось, все годы проживут под прицелом охраны. Но та, сгрузив их на берег, забыла о ссыльных, вернулась на баржу. В последний раз толкнув в спину Пескаря с баржи на трап, молодой конвоир просипел заспанным, прокуренным голосом:
— Шевелись, мразь! Чтоб тебя волки сожрали, старую задницу! Пшел вон отсюда!
И Тимофей, оглядев пустынный серый берег Усолья, всхлипнул невольно, вспомнив свой дом и лес на Брянщине.
— Дышите, козлы, мать вашу черти ели! Я б вас всех одной очередью посчитал, за все паскудства, без мороки. И чего с такими возятся? — сплюнул в серую воду старший конвоя и приказал отчаливать.
Тимофей дольше многих других не мог притерпеться, свыкнуться с Усольем. Уже в первый вечер разругался старый Пескарь со старшим Комаром. Тот себя ровней Тимофею назвал. И Пескарь взъярился. Никогда за все годы не слышали ни сын с невесткой, ни внуки, матерщины от старика. Тут же, словно лопнуло что-то внутри. Таким разразился, все ссыльные удивились. А Пескарь напоследок пообещал Комару башку трухлявую разбить в пыль, если тот еще раз такое вякнет.
— Мои руки кровью не замараны. Я никому слезы не причинил. Никто в спину мне не плевал, не проклял отца и мать, пустивших на свет. Я люду судьбы не поганил. Мне и нынче не совестно перед Богом встать. Не был я душегубом. А что власти забидели, то им и ответ держать. Все перед Богом за свое ответят. Никто от Его суда не уйдет. А потому, не дозволю сукиному сыну со мной равняться. Я с ним не то в одной отхожке, в одном лесу срать не сяду! — успокаивался Пескарь, силой уведенный от Комара.
Когда Тимофею предложили временно пожить в землянке с семьей Комаров, Пескарю словно кто горящий окурок в зад воткнул. Старик распалился, раскричался так, что собаки в Октябрьском на его ругань брехом откликнулись. Дружно, голосисто. До ночи не смолкали.
С тех пор никто из ссыльных не обижал Пескаря. Боялись, что в следующий раз милицию разбудит старик. Да и Комар держался от греха подальше. Кому охота в свой адрес гнусные подробности выслушивать. Но жить поневоле приходилось в одном селе. И как ни старайся, сталкивались люди в Усолье. У Пескаря при этом дыхание перехватывало от лютой ярости. Ну за что он вместе с этими, почти одинаково наказан?
— Эх-х, умел бы писать! Да не повезло. Иначе б все просказал про судьбину колченогую, — горевал старик не раз.
В своих снах он часто видел родное село, соседей, лес, всю семью счастливой, свободной. И не выдержав однажды, попросился в поселок за харчами. Сын не догадался о задумке отца. А тот, едва ступив на берег Октябрьского, свернул к поссовету.
