Гусевым нечем было ответить, нечем защититься. В школу они пришли с пустыми руками и открытым, чистым сердцем, не ожидая для себя подвоха. Учительница закричала на ребят. Запретила хулиганить. И сказала:
— Врагов, в особенности классовых уничтожат идейно. Это самое верное и действенное оружие нашего народа. С ним не сравнятся рогатки и плевательницы. Пора забыть о варварских методах, достойных лишь наших врагов. Вы на уроке истории. Не забывайтесь…
Опросив нескольких ребят, учительница начала объяснять новый урок. В классе стояла тишина. Никто из учеников даже не оглянулся больше на усольцев. И те, довольные, сидели тихо, не дыша.
Учительница рассказывала о довоенном периоде развития страны. О заводах и фабриках, колхозах. И вдруг, ребята не сразу поняли, к чему она клонит. А учительница стала рассказывать классу, какой вред нанесли развитию страны враги народа. Саботаж, террор, диверсий… Этих слов усольские мальчишки не слышали и не знали. А учительница сыпала эрудицией, восторгалась ее плодами, Ссыльные ребятишки сидели, вобрав головы в плечи, не понимая, в чем их обвиняют. Ссыльные дети впервые на уроке узнали о взрывах на шахтах, вредительстве на железных дорогах, стройках, которые делались руками пособников империализма и капитализма — врагами народа.
— Это они гноили хлеб в элеваторах, поджигали поля пшеницы, чтоб вызвать голод в стране, — звенел голос учительницы.
И мальчишки-усольцы не знали, куда им деться теперь, понимая, в чей адрес брошены обвинения. Они не выдержали до конца урока. И, сорвавшись из-за парты, выскочили из класса, под напутствие преподавательницы:
— Именно потому их навсегда изолируют от нормального общества, до полной победы мировой революции,,
Усольцы бежали из школы без оглядки.Им расхотелось стать грамотными. Вернувшисьдомой, они рассказали отцу, где были, что услышали. Шаман слушал мрачно. А потом сказал:
— Мы ничего не взрывали, никому не вредили. Ни там — на родине, ни здесь — в Усолье. Но вразумейте, что скажу. Ни один взрыв, ни одна беда не принесет столько горя, сколько делает эта учителка. Она не хлеб сгноила, она души детские окалечила брехней. Не сама по себе, ее заставили. И все ж будет время, и спросится с них за все.И с той учителки тоже. Не рада будет нонешнему дню. Бог всех видит…
Мальчишки сидели, потрясенные услышанным в школе, и не очень верили отцу. Когда оно придет это возмездие? А сегодня их опозорили на весь класс. Обидно. Ведь нет среди ссыльных ни одного такого, о ком рассказывала учительница. Но ведь она — вольная, а усольцы — все враги народа. Кто же из них врет?
Дети замкнулись. Ночами во сне кричали. Им виделись кошмарные сны. И нервы младшего сына Гусева сдали. Он сошел с ума. Буйное помешательство. Но взять мальчишку в больницу на лечение — отказались. Шаман теперь сам лечит сына. Удастся ли ему справиться с болезнью? Как знать? Учительница оказалась права. Пальцем не тронув, расправилась с мальчонкой жестоко, не по-бабьи свирепо.
— Я тебе про это не случайно говорю. Нам себя беречь надо от всяких переживаний и потрясений. Мы со всех сторон насмешкам и злу открыты. Вокруг мерзость. Люди совесть потеряли. Не то ближнего, родных с грязью мешают. И они — не враги народа. Нам же, сам Бог помог жить с ними врозь. Чтоб не замараться. Так вот об этом помни. И не горюй, что сын с семьей уехали. У них своя судьба. А ты с нами. И в беде, и в радости. Ведь и нас Господь видит, — закончил Харитон.
— Да не печалюсь, что уехали. Сам того вымаливал. Просто, одному пока несвычно. Ну да ништяк, время сгладит. И я обвыкнусь. Не свихнусь, не бойся, — пообещал старик.
И вздумал на следующий день навестить Катерину, сказать обо всем, поблагодарить бабу за труды, которые семье радость принесли.
Катерина встретила Тимофея, как старого знакомого. Сыну за столом велела подвинуться, освободить для гостя место. Старик рассказал, что уехал сын с семьей на Рождество, в свое село, на Брянщину. Теперь он, Тимофей, письмо от него ждет, как там Алешка устроится. Похвастал: мол, сын обещал выхлопотать его из ссылки, даже если до самого Сталина дойти придется.
Катерина улыбалась довольная. Предложила гостю раздеться, поила чаем. Спрашивала о жизни. Пескарь не умел врать и вмиг умолк. Ну, что расскажешь бабе? О. том, как убегает он из дома ни свет ни заря от своего одиночества и дикой, невыносимой тоски? О том, как долго тянутся бессонные ночи? Как зябко в старости доживать век одному? Пескарь и умолк, подавившись горестным комком. Все эти дни он чувствовал себя брошенным псом, который верой и правдой служил весь век хозяевам, но пришла старость и его забыли, оставили один на один с недалекой кончиной.
Катерина понимающе кивнула. Зачем докучать лишними вопросами. Сам расскажет дед…
Когда Костя — сын бабки, пообедав, ушел на работу, Пескарь достал из сумки подарок старухе — платок. В благодарность За жалобу. Так и сказал ей. Мол, носи на здоровье. За добро твое до гроба за тебя Бога молить стану, что не перевелись еще на земле добрые люди. Бабка от таких слов старой луной светилась.
Она накормила Пескаря борщом, пельменями. И сказала тихо:
— Знаешь, а ведь я твой адрес внизу в заявлении написала, а свой — на конверте. И ждала ответа. Но думала, что и тебя раз-неволят. Отпустят с Усолья на все четыре стороны. Тогда б ты уже не ссыльным стал, а реабилитированным, — еле собрала в пучок трудное слово, и продолжала:
— Может статься и не уехал бы отсюда. Осел бы в поселке, при какой-нибудь старухе, навроде меня. В тепле, да в сыте, память залечил бы. Все ж пригляженный, семейный — дольше живет. На что тебе материк? У детей своя семья и заботы. Ты. старый, им в помеху. А и люди коситься будут. Нет-нет, да и попрекнут ссылкой, чуть подвыпьют. Всякому бумагу про вину властей в нос не сунешь. Обида грызть станет. Да и внуки чураться будут. Виноват — не виноват, а в полицаях был. Им в школе мозги насквозь заморочат. Зато тут про тебя никто плохо уже не скажет, — пообещала Катерина.
— "Ты что предлагаешь мне взамуж пойти по-новой? — рассмеялся Пескарь.
Бабка впервые за много лет смутилась, покраснела. И ответила, отвернувшись:
— Жизнь тебе советую наладить.
— А как? Ежли я покуда в ссыльных обретаюсь?
— Давай еще напишу. Про тебя. Но… Другой платы стребую, коль жалоба поможет.
— Какой? С тобой остаться? — догадался Пескарь.
— А хотя бы и так? Чем тебе у меня плохо? — подбоченилась Катерина. -
— Да на что я тебе нужон? Ты же грамотная, умная. А я — гнилой пень. Будь, как птица в клетке по своей Брянщине чахнуть. И ништо мне не станет в радость. Ни тепло, ни сытость. В своем лесу, мне, что кикиморе, всяк пенек — родственник. С каждой гнилой кочкой, как с товаркой, здороваюсь. Там я жить стану. Там от погоста и до последней собаки — все родное. А тут, кому я нужный? Сойду в земь вскоре и буду стонать, что не у себя, не на своей стороне отошел.
— Чудной ты, Тимофей! Какая теперь разница в твоем возрасте, где умирать? — пожала плечами бабка.
