— Стоять! Не выполнишь, как приказано, в Усть-Камчатск отправим. За срыв задания. Как контру! Там, в зоне, тебе мозги просифонят.
— Людям работать не в чем. Ни телогреек, ни валенок нет. Ни шапок. А босиком на снегу никто не выдержит. Помрут все. За бочки, за их качество в такие сроки я отвечать не берусь. Разлетятся— все равно посадите. За вредительство. Так уж лучше сейчас меня забирайте, чем других невинных вместе со мной упечете, — стоял на своем Никанор.
— Ты что ж, намечтал героем стать средь дерьма? Не выйдет! Мы всю вашу шатию-братию раскрутим. И уж если заберем, то скопом, чтоб тебе одному скучно не было!
— Воля ваша, только технология изготовления бочек приказам не подчиняется. Есть свои правила.
— Молчать! Ишь разговорчивый сыскался! Надо будет — сделаешь, а нет — сгною, как собаку!
Дед Силантий, слышавший весь разговор, решил вступиться за Никанора и подойдя сбоку сказал тихо:
— Зачем сердишься, мил-человек? Нам самим работа и заработки дозарезу нужны. Чтоб выжить. Но делать плохо — не умеем. Да и тебя подведем. Нас посадят, тебя уволят. Или еще хуже утворят, как с нами. Зачем лишняя беда? Тебя за порчу материалов, нас — за вредительство… Кому это надо? Вон дите у баб аж девять месяцев в утробе живет. Всему свое время. На что сердишься? Нам оно лучше- было бы скорей с рук и деньги за работу! Но ить оно грех делать по-дурному. Послушай меня, старика. Прав Никанор. Обсказать толком не сумел.
Рябой утих. Страх перед наказанием за порчу материалов оказался самым убедительным доводом.
— Ладно, дед. Завтра привезут вам стройматериалы для цеха, где бочки будете делать. Я отправлю все, что потребуется. И спецовку всем. Зимнюю. Но строить будете сами. Без промедлений. Я проверять буду. А ты назначаешься бригадиром. На тебя вся ответственность ляжет. За каждый срыв и прогул…
— Да что вы? Мыслимо ль не работать, если на нее единая
наша надежда? Она нас от голоду и смерти спасет, — заверил Силантий.
Когда в спецпоселении начали строить цех по изготовлению бочек, голоса топоров и пил не смолкали до глубоких сумерек. Даже дети помогали взрослым. И все ж цех построили лишь к новому году. Из Октябрьского приехала комиссия принять новый объект. А уже утром в цехе началась работа. В одном его конце сбивались бочки, в другом — сшивались, чинились невода. Даже старухи без дела не остались. Бабы всех возрастов чинили сети, латая, сшивая всякую дыру. Мужчины, головы не поднимая, собирали бочки, набивали на них обручи, замачивали, распаривали, смолили их снаружи, чистили, мыли, просушивали и снова замачивали. Несколько раз приезжал к ссыльным с проверкой рябой человек. Никто не знал его имени. Он появлялся всегда неожиданно, но всегда заставал ссыльных, занятыми работой. Никто не отдыхал. Вспотевшие лбы, пропотелые рубахи, прилипшие к плечам. Молчаливые, неразговорчивые люди умело берегли время. И уж на что злой, грубый был человек, но возвращаясь в Октябрьский, всегда хвалил ссыльных. Хотя в глаза ни одному из них не сказал доброго слова.
«Виктор Гусев и Силантий работали вместе. Казалось, жизнь понемногу стала налаживаться. В землянке у каждого появились матрацы и одеяла. Даже подушки. У мальчишек у каждого свои штаны и рубахи, не с плеча старшего.
На гвоздях полотенца белей снега. В землянках семьи почти каждый день пили чай с галетами. Хватало и сахара и варенья. Ведь все, кроме младшего, работали с утра до ночи. Но однажды под утро вскинулась Дуняша в страхе. Дед Силантий позвал ее.
— Подай-ка, Дуняшка, гробовое мое, что на смерть сготовил себе.
— Зачем оно вам, папаня? — не поняла баба.
— Время мое приспело. Зажился я. Пора душе на покой, — сказал тихо, с грустинкой. И добавил:
— Жаль, что на чужбине сойду. А уж как хотелось рядом с Пелагеей, на своем месте, где отец и дед, где мать моя покоится. Да только не подарила судьбина и такой малой радости.
— Папаня, да что вы такое сказываете? Сколь добра людям сделали, вам жить и жить…
— А разве жисть — награда? Кто тебе сказал, что смерть — горе? Смерть от мук земных избавляет. Мне она давно не страшна. Перед Богом нет врагов народа. Есть грешники и праведники. Бога никто не обманет. Он один сумеет отделить виноватого от невиновного и вернуть имя человечье. Если оно понадобится на том свете. Вы ж не обессудьте, что могилу мне нонче копать тяжко будет. Земля мерзлая. Да только не волен я, что Бог в зиму призвал, — заметно слабел голос старика.
— Виктор! Витюха! Отец кончается! — всполошила Дуняшка мужика. Тот кинулся к отцу, живой, хотел отругать бабу и услышал:
— Не брани ее. Она не пустое сказала. Конец мне приходит, сынок. Ухожу нынче. Ты семью береги. И людям помогай, как учил я тебя. Но лечи не пуза ради, не за деньги, Бога для. Как я это делал. Пусть руки твои чистыми будут. Тем душу сохранишь. Конец-то ко всем приходит. О том не забывай. Бога не минешь…
— Тять, что болит? — наклонился мужик к отцу.
Старик улыбнулся пронзительной светлой улыбкой и дрожащей рукой в последний раз перекрестил сына, благословив его перед вечностью. Едва рука завершила крестное знамение, Виктор услышал последний вздох Силантия.
Похоронить его решили на виду всего спецпоселения. Рябой мужик в военной форме привез крест и гроб, долго досадливо крутил головой. Быть может впервые в жизни жалел ссыльного.
Лишь ранней весной сдали жители спецпоселения первую партию бочек. Их погрузили и увезли на тракторных санях. Потом бочки перевозили на баржах и катерах. Их поток казался нескончаемым. Виктор Гусев по приказу рябого человека остался бригадиром вместо отца.
Старший сын Гусевых, незаметно подтянувшийся за зиму, теперь ловил навагу на ставном неводе вместе с такими же, как сам подростками и сдавал ее приемщику рыбокомбината. Как складываются его дела на ловле, ничего не рассказывал дома. Лишь иногда, глянув на молчаливого, взъерошенного парнишку, понимал отец, что не все гладко складывается у того. Иногда Васятка приносил домой навагу. Чтоб хватило семье на один ужин. Больше брать не рисковал, боялся. Да и отец не одобрял. Называл такое воровством.
— А у кого я украл? У власти? А она эту рыбу в море выпускала, иль растила, кормила ее? Нет! Я у моря взял! А у него украсть нельзя. Оно само улов, как подарок дает. И то не всякому. У моря не воруют. Его всем Бог дал. И я не для продажи. Домой принес. И в том греха не вижу! — спорил он с отцом.
Виктор умолкал, доводы сына были убедительны. И все же предупреждал, чтоб назавтра Васька не приносил домой рыбу. Увидит кто-нибудь, доложит властям, горя не оберешься. Упекут в тюрьму. До конца жизни не очиститься. Васька лишь усмехался и словно не слышал отцовских советов.
Когда в мае к берегам Камчатки пошла на нерест корюшка, Васька стал с работы приходить позднее отца. Даже на ужин сил не хватало. Валился на матрац и засыпал в ту же секунду, не сполоснув лица. В волосах сына, на щеках и руках, сверкали яркими звездами рыбьи чешуйки. Рыбой пропахли руки и волосы, даже одежда…
