«С чего бы Чубчик распизделся? На кой хрен он этой гниде все растрехал? Даже лажанул меня. А за что? Но если б не он, откуда этот следователь знает о той попойке? Там все свои были. Значит, не темнит, что попутали кентов», — подумал Кузьма.
— Валюту, которую вы украли у гостя из Германии, тоже вернули. В наших условиях нелегко ею воспользоваться. Не все украденное впрок, — заметил следователь.
Огрызок заерзал, словно ему под зад колючую проволоку подсунули.
— Коли так много знаете, зачем я нужен следствию? Ни добавить, ни убавить мне нечего, — не понимал Кузьма.
— Давайте вспомним всех, кого вы знали. Опишите их.
— Скажите, кого с паханом замели, тогда я скажу, — настаивал Огрызок. Следователь, порывшись в бумагах, прочел список задержанных воров.
— Вы больше меня знаете. Я одного из списка узнал. Пахана, — слукавил Кузьма. Он очень хотел узнать, кого замела прокуратура. И остался доволен своей сообразительностью, что так ловко провел следователя.
— Вы преждевременно радуетесь. Даже если следствием будет доказана ваша непричастность к ограблению банка, то остается кража валюты у подданного Германии. Тут уж не отвертеться. Есть потерпевшая сторона, имеются и свидетели…
— Кто? — удивился Огрызок.
— Ваши воры…
— Бросьте заливать! Темнуху надо лепить красиво! — рассмеялся Кузьма в лицо следователю.
— А как вы считаете, откуда я знаю о валюте? Даже где и когда украли?
— не смутился следователь.
— Кто докажет, что я спер? Воры? Вы это фраерам скажите. Они, может, поверят. Но не я.
— Известно и другое. Ваш промысел на барахолке, квартирные кражи…
— Ну да! Если я тут возник — в воровской хазе, значит, вали все шишки. Хоть одна, да в цель. Так что ли? Да я и сюда пришел не к ворам, денег попросить. На хамовку. Ссужал мне иногда этот Чубчик! Под проценты. И теперь решил воспользоваться. Сам я лично никакого отношения к ворам не имею! Поиграли в жмурки, да баста! Не то далеко хиляем. Нужны вам воры — дыбайте. Я тут — крайний! Ни их, ни вас знать не хочу!
— А придется узнать! — позвал охрану следователь и велел увезти Кузьму в тюрьму.
…Кузьма уже не шел, еле плелся через сугробы. От дерева к дереву. Цепляясь за стволы и ветки отмороженными руками.
Сколько тепла осталось в его сердце? Хватит ли его на этот трудный путь через пургу? Выживет ли он в ней? Этого он и сам не знает. Да и кто из живых уверен, что именно случится с ним в следующий миг?
Машет пурга черными вороньими крыльями. Воет за целую волчью стаю, бьет и мучает за всю «малину» враз.
Кузьма выдернул ногу из сугроба. В нем сапог остался. Где его сыскать? Пошарил в снегу онемелой ладонью. Наткнулся на куст арамеи, впившийся в руку колючками. Боли не почувствовал. Да и какая это боль в сравнении с той, пережитой. А вот и сапог… Кузьма ухватился, вырвал его из снега. Вытряхнул набившиеся ледышки, сунул ногу и пошел вперед через ночь, тайгу.
Хочешь жить — умей крутиться. Не отдавай свою душу смерти даром. Борись за нее. Потому что она — твоя, единственная. Плохая иль хорошая, ее не выбирают. И муки в ней отмеряны всякому по силам его. Значит, так надо, чтоб и эту пургу одолеть. Да мало ль горя нахлебался. Вот и тогда… Охрана, скрутив Огрызка, вскоре доставила его в тюрьму, не забыв насовать в дежурной части за побег.
Носили его на сапогах три парня. Всех Кузьма запомнил накрепко, каждого, как родную маму, из миллионов отличил бы. И затаил на них лютую ненависть. Дал себе слово рассчитаться с ними при первой возможности.
Нет, его не сунули «в тамбур», не отправили в камеру смертников. Огрызка определили на втором этаже тюрьмы, где следователи милиции рядом с его камерой проводили допросы.
Днем и ночью постоянно оттуда доносились стоны, вопли, крики, мат. Не раз среди ночи подскакивал в ужасе от дикого человеческого воя, сопровождаемого хохотом милиции.
— И этот обосрался! То-то, гад! Будешь помнить, блядь паршивая, кто мы есть! А ну, влупи ему на всю катушку, чтоб всех чертей по именам вспомнил! — глумились над пытаемым.
От захлебывающегося болью воя дрожали даже стены тюрьмы.
Это была моральная пытка для тех, кто слышал крики. Случалось, иные
сходили с ума, не дождавшись суда. На этом этаже содержались политические. Их заставляли слушать «музыку», которая срывала с постели выживших и через много лет.
Никто, даже самые крепкие, не смогли привыкнуть к такому, никто не сумел остаться равнодушным. Никто не знал, когда его настигнет та же участь. Огрызок знал: там выбивали показания, угодные милиции. Знал: даже матерые мужики не выдерживали. Не всякую боль стерпеть можно. Есть предел возможного. Но где грань?
И сжигали на заднем дворе тюрьмы трупы умерших, замученных. Каждый день черный дым вился за решеткой. Когда настанет очередь следующего — не знал никто. Из кабинета милицейских следователей редко кому удалось выйти живым.
Миновать его, попавшим на этот этаж, почти не доводилось. Лишь тем, кем занялась прокуратура. Но и их ломала «музыка». И их нервы не были бесконечны и сдавали.
Почти два месяца пробыл Кузьма на втором этаже. И когда, казалось, вот- вот наступит предел терпению, а срыв может случиться в любую секунду, его вызвали к следователю, который объявил Огрызку об амнистии, пощадившей его несовершеннолетие.
Кузьма верил и не верил в услышанное. Он ущипнул себя за руку, убедился, что не спит. И, выхватив постановление из рук следователя, читал его, всхлипывая впервые в жизни.
Через час под насмешки охраны и пожелания «до скорой встречи» он вышел за ворота тюрьмы свободным.
Что там «малина», ее разборки и трамбовки! Жестокость воров в сравнении с милицейской выглядела детской забавой.
За время пребывания в тюрьме Огрызок не повзрослел, не возмужал — состарился…
Он шел в тот день счастливый, свободный. Радовался, что будет спать спокойно, не вскакивая под криками.
Кузьма шел к барахолке. Решив тряхнуть пару-тройку торгашей, потом набить пузо за все время пребывания в тюрьме. Но ему не повезло. На барахолке было безлюдно. Понедельник… Огрызок запамятовал, что этот день всегда был выходным для базаров и невезучим для воров.
— Кого ищешь, сынок? — внезапно окликнул его сторож барахолки, оглядев Кузьму с ног до головы.
— Забыл, что сегодня тут пусто. Хотел вот барахло свое сменить. Да не повезло, — ответил, не задумываясь.
— Ты хоть тюремный номер с рубахи сорви. Не то враз видать, откуда вышел. Небось, через весь город так-то шел?
Огрызок сконфузился, удивился наблюдательности человека, сорвал номер и, скомкав, сунул в карман, хотел уйти. Но старик придержал:
— На что злую память при себе таскать вздумал? Дай сожгу, чтоб не попадал больше в каталажку, — и протянул к Огрызку морщинистую, слабую ладонь.
