— все без проку. Одна хворь отвяжется, вторая скрутит. И так все время. Вот и его жена всю жизнь маялась. То спину, то сердце врачам носила. Они лечили. На время помогало. А потом снова. Так и умерла без времени. Видно, и дочь в нее удалась. Только сторожу болеть некогда было. Особо теперь. Кенты ему все больше доверяли…
И все же не стоило ходить на это дело. Но как откажешься? Ведь одной веревкой со всеми и с каждым связан был. Разве отговоришься? Да и Шеф не любил тех, кто норов имел.
Один… Никого нет, чтоб вступился, хоть слово за- I молвил за него. Но ведь убит милиционер. Кем? Конечно,
на меня все свалят. Скажут, мол, он кладбищенский, к тому привычный. Убить и закопать — что воды напиться. Только он и занимался этим в
«малине». Остальные лишь грабили. А у него в иную могилу глянь, по нескольку покойников лежат. Все его рук дело. И тут тоже так хотел. Только концы не успел спрятать. И на могилы могут указать. Где подкидыши лежат. Так и не вписанные в журнал. Их вон сколько набралось… Вот и будет: сами за грабеж пойдут, а его, Шило, под мокрое дело подставят. Самый удобный в этом случае, конечно, он — кладбищенский сторож. Дальняя дорога… Самому не приходилось, но от других знал, чем она пахнет. Знал и боялся ее. Но не миновать. Обидно другое. Сколько копил, а все теперь прахом пойдет. И даже дочери ни копейки не достанется из того. Самому уж не понадобится, ни к чему. Годы немалые. А ей не успел, не собрался. И пропадут. Были деньги и нет их. Он не услышит их шелеста, не поднимет их тяжелыми пачками. Прошелестит над ним земля, грохнет тяжелыми комьями по голове, животу, рукам и ногам. Ведь могут дать вышку. Ему не избежать ее. Похоронят где-нибудь в углу кладбища под бок к кенту, зарытому тишком, а деньги Шефу достанутся. Ох, и посмеется же он над глупым Шило! Над его жадностью.
Это она его погубила. Она все отняла, она наказала. Не оставила выхода и загонит его в могилу без следов и записей. Он знал: кенты не имеют жалости ни к кому. И теперь всякому важно сберечь свою шкуру…
Алим тоже сжался в комок. Как хочется ему стать невидимым, совсем. Вот влип! Да как! Не отвертишься. Теперь все. Кенты, конечно, не скажут никогда, что Алим недавно из пацанов. Хотел он жить как воры в законе, значит, и отвечать за все придется наравне. Кому какое дело, что даже кличка у вора еще совсем несерьезная — Свисток. Это оттого, что Алим стремачем долго был. И случалось, заметив опасность, свистел так, как только он умел. У серьезных воров и клички солидные. Как у) его родственника, например — Дядя. Вот был вор! Другим не чета. Но тоже попался. Отбывает срок на севере. Скоро вернуться должен. Алим хотел его при встрече порадовать, что вором в законе стал. Повзрослел. Даже «малина» это признала. Но не довелось. Видно, долго не придется свидеться.
Алим втянул голову в плечи. Сжал руками скамейку. Что делать? Что? Ведь попался. Вместе со всеми. И страх сковывал Алима от пяток до головы. Поневоле вспоминались рассказы кентов. Они уже всякое видывали. И, смеясь, говорили, что молодым отсидки полезны для закалки. Вернутся, мол, оттуда настоящими ворами. В возрасте, с опытом. Осторожными станут. Иные возвращались в «малину», другие — нет. Исчезали бесследно. После сроков навсегда откалывались от воров, запутав все следы. Тогда воры искали новых. Но осторожно. Чтобы не попал случайный. Больше присматривались к тем, кто отбывал сроки. Пусть не по воровской статье, а все же тертый мужик. Такие быстро приноравливались. Были жадными. Злыми. Вот и эти на меня свалят все. Тоже для закалки. Мол, у него родственник такой же. Известный Дядя. «Вот и этот в него. Ножом милиционера он отделал. Кто ж иной? С тобой взяли, верно. Потому что и своего пырнуть мог. За родственника. Мол, тот сел, а мы на свободе. Молодой, а вострый. Уже финач в ход пускает. Хотя говорили мы ему, что воры лишь на удачу, а не на ножи должны рассчитывать. Повезло— взял. Поймали — лапы кверху», — думал Свисток. Ему совсем не по себе стало: засвербило в глазах, вспотели спина и руки.
Алим посмотрел на кентов. Они мрачны, как ночь за окнами машины. Скоро милиция. Машина бежала по переулку. Последнему. В домах еще не зажглись огни. Все спят. Ни для кого еще не наступило утро. Оно придет в город с рассветом — для всех. Но не для этих четверых. Им его долго ждать. Да и
дождутся ли?..
* * *
Дядя смотрел в окно на пробегающие реки, горы, станции.
Сибирь… Здесь уже снег выпал. Белый, пушистый, холодный, как ранняя
седина, как внезапное горе. Целые горы горя. Оно морозит живую душу, а голову так выбелит, что снегу позавидовать. Не бывает беды без седин. Вон и у него голова, будто снежный сугроб. Значит, сердце совсем от беды почернело. Да и как его было уберечь? Дядя смотрел на землю, сплошь засыпанную снегом. На ней ни одной тропинки, ни одного живого просвета. Как и в его жизни — ни одного светлого дня.
Прошлое — оно как немой попутчик. Всегда рядом, под боком. Его не прогонишь. Потому и зовется памятью, что где-то внутри человека живет. Второй его сутью. От нее не отделаешься. Злая попутчица. Едва остался наедине с самим собой, тут же память объявляется. Садится напротив. Смотрит в глаза. И давай нутро человеческое ворошить. Всю жизнь, как рубаху, наизнанку вывернет. Мол, погляди, какой ты есть на самом деле. От нее не отвернешься, не отвяжешься…
Аслан один сидел в купе. Попутчиков нет. Лишь проводница, пожилая женщина, вошла неслышной тенью, поставила перед Дядей стакан горячего чая и ушла так же незаметно.
Белая-белая гора придвинулась к самому полотну железной дороги. Она такая же большая, плечистая и гордая, как горы на родине Аслана. Там он родился, жил. На Кавказе. В горном ауле. Дорога туда шла горными перевалами. Такими крутыми, что дух захватывало. На перевалах тех лишь орлы были единственными хозяевами. Глянешь вниз с вершины — и жутко станет. Темно там, словно в пасти драконьей. Холодно и одиноко. Не приведись сорваться туда. И сердце сжимается в комок у любого. Зато наверху — иначе. Облака плывут далеко внизу. Розовым, желтым, голубым туманом горы укрывая. Небо над головой такое синее, глубокое, что глазам не оторваться. И солнце кажется ближе, улыбчивей, теплей. Но и оно не в силах согреть седые горы с вечными снегами на висках и макушках. Каждое слово в горах подхватывает эхо, несет в ущелья, распадки. И каждый камень и речушка, трещина и выступ повторяют голос человеческий. А докатится эхо до спусков, до подножий гор, в черных ущельях всхлипнет, простонет слово человеческое и умрет внизу.
Горы… Оттуда он, Аслан, ушел на войну. Три года разлуки. Из них каждый день помнится. Случалось, пули свистели над головой сильнее горных ветров. Не давая встать, прижимали к земле. Пехота… Не всегда успевали вырыть окоп. И тогда… Алее горных маков стыла на снегу кровь. Его друзей, однополчан. Да и сам не раз выживал лишь чудом. И тогда, под Варшавой, тоже. Мина разорвалась рядом. Он потерял сознание. А когда пришел в себя, долго не мог вспомнить, что произошло. Вроде жив. Но ноги… Все в осколках. И Аслана эвакуировали. Вернулся домой хромым. Вначале вида не подавал. Все ж сыновья подросли. Да и жена насмотреться не могла. Терпел, Днем кое-как. А ночью от боли не находил себе места. Сначала подушку колотил. Впивался руками в железную спинку кровати. Но боль не отпускала. Она мутила разум, прокалывала раскаленными спицами все тело. Она жгла и морозила. Она лишала сна. И тогда вставал Аслан с постели. Шел во двор. Курил махру без счета. А когда совсем невмоготу становилось, сидел, скорчившись, на пороге дома. Крестьянствовать не мог. Продал дом в селе. Переехал с семьей в город. Но и там ноги наливались свинцовой тяжестью после пары часов работы. Строительная бригада, взявшая Аслана, хотя и была вся из стариков и фронтовиков, но вскоре начала ворчать. А боль ставила на колени, ложила в пласт. С каждым днем острее и ощутимей. Утихала лишь после рюмки. Боль понемногу тупела. И тогда Аслан мог перевести дух. Вначале понемногу выпивал. Потом все больше пристрастился. И бригада не захотела работать с ним. Прогнали. Устроился грузчиком. Но и оттуда вскоре ушел. Жена поначалу сочувствовала, терпела. Потом стыдить стала. А дальше и совсем плохо… Помнит смутно, как короткое пробуждение: жена с двумя сыновьями сидит на узлах. Родственники. Все мрачные, злые. Упрекают его. Он отвернулся. Заснул. Когда проснулся — ни жены, ни детей в доме не было. Лишь племянник, круглый сирота. Алим никуда не ушел, не поддался на уговоры. Так и остался с Асланом.
