Николай старался держаться подальше от людей. Но, так или иначе, общаться с горожанами приходилось поневоле.
Одни просили присматривать за могилой, другие — привести в порядок. Рассказывали о покойном всякие небылицы, надеясь сбить цену бригады. Николай уходил от этих разговоров. Он понимал, что даже здесь люди стараются не для покойников, а хотят перещеголять друг друга роскошью памятников, надгробных плит. От тепла искреннего мало что осталось в душах человеческих. И Калягин не верил в слова, все больше отходил от людей. Его бесил беспечный смех на кладбище, анекдоты, какие рассказывались у могил. Выпивки и песни на погосте.
Николаю работа на кладбище представлялась самой тихой и спокойной. Но… Столкнулся здесь с таким, о чем у себя в Сероглазке и даже в зоне не слышал никогда.
Вместе с Валентином, Иваном и Федором они установили на могиле плиту и памятник. Поставили ограду. Родственники, рассчитавшись с бригадой, оставили у памятника венки и цветы. А утром, проходя мимо этой могилы мужчины невольно остановились. Ни венков, ни цветов, ни памятника на месте не оказалось. Сторож поначалу глазам не поверил, потом взорвался грязной бранью. Клял на чем свет стоит бесстыжий род человечий. И плакал, закрыв лицо сухонькими ладошками. Жалуясь Господу, что родственники обкраденного покойника оставят его без пенсии и куска хлеба года на три. Просил наказать воров нещадно, чтоб и на погосте не сыскалось им места и отошли б без имени, как барбосы.
Едва нашли этот памятник, с другой могилы украли распятие. Бабка сына похоронила. Подняла такой скандал, что крик ее был слышен даже в отдаленных уголках кладбища.
— Не можешь углядеть, собак заведи! Чтоб по ночам вместе с тобой сторожили. Нехай бандюгам повырывают все на свете! Чтоб им ослепнуть и живьем сквозь землю провалиться! — орала она.
Завел сторож собак. Целых три дворняги носились теперь по погосту, не впуская ночью никого. А через полгода их отравили. Всех до единой. Завернули в мясо крысид. Псы поверили в человечью доброту, не почуяли подвоха. И через час слегли замертво, не дожив до вечера.
Сторож овчарку завел. Учил не брать из чужих рук. Развивал в собаке свирепость и отпускал с цепи лишь поздним вечером, чтоб засветло не обидела кого-нибудь ненароком. Но… Среди бела дня исчезли венки с могилы. Лишь черные ленты с надписями остались на лавке.
— Звери! Будьте прокляты! — кричал старик сторож вне себя от бессильной ярости.
В другом ряду украли цветы вместе с вазой. А через неделю девушка прибежала. Вся в слезах. На могиле матери посадила розу. Та, едва зацвела, выкопали куст и унесли.
С плит военных могил стали сбивать бронзовые, медные звезды. Одного такого мародера поймала овчарка. На его крик прибежала бригада и сторож. Собака прихватила вора за горло.
— Держи его, суку! До ночи глубокой! А пошевелится, вырви у него все, что меж ног болтается! А хочешь, в куски разнеси гниду! — похвалил собаку сторож. И вернулся к воротам. Бригада тоже покинула вора. Лишь на следующее утро ушел он с кладбища седой, как лунь. Дорого отдал за шалость, двадцатилетний парень стал похож на старика, дряхлого, усталого.
Через месяц девчонку поймала собака. Та цветы воровала с могил. А мать их на базаре продавала.
Ох и плакала баба, жаловалась на нужду и голод. Но кто слушать станет? Таких по городу не счесть теперь. И занялась семьей милиция.
Случалось, видели мужики обрывки одежды на заборе кладбища. Понимали, снова поймала собака ночью очередного вора. Не дала уйти с добычей, самого раздела чуть не догола.
Бригада занималась не только подготовкой могил, но и следила за состоянием старых захоронений. Нередко к ней обращались родственники с просьбами обновить ограды, установить плиты, поставить скамейки, посадить березку или сирень, цветы. Другие просили заменить, обновить памятники, покрасить ограду, скамью, почистить вокруг могилы землю, просыпать песком.
Бригада не отказывалась ни от какой работы и выполняла все заказы.
Незаметно прошел год. Николай Калягин по- прежнему жил у Бориса Петровича. Конечно, он мог бы подыскать себе жилье получше, снять комнату с удобствами. Но к чему? Здесь он привык, и его воспринимали как родного.
Борис Петрович вместе с Николаем по вечерам и выходным занимались домом, помогали матери на огороде. Иногда вечерами смотрели передачи по телевидению. Теперь уже Николая не тянуло навестить семью. За прошедший год слишком много передумал и пережил. И, появись теперь Арпик, не поверил бы, не простил. Он охладел к семье, отвык от нее. И возненавидел ложь. Любую фальшь чувствовал сразу.
Николай изменился резко. Он был одет с иголочки. На счету завелась круглая сумма. Он не спешил тратить деньги. Стал бережливым, расчетливым.
Лишь после трех лет работы в бригаде решил съездить в отпуск к старикам в Сероглазку. Да и то не более чем на неделю.
Мать, открыв двери, не узнала сына. И спросила, как чужого:
— Вам кого надо? Заблудились, что ли? — Не узнала в костюме, при галстуке, в сверкающих туфлях — своего Кольку.
В последний раз когда это было? Колька был совсем молодым. Теперь голова седая. Лоб прорезали складки — жесткие, упрямые. Глаза сына потускнели устало. Как давно погас в них озорной огонек. Плечи сутулые. И походка уже не та, что была…
— Сынок! Колюшка! Ты ли? Голубчик мой? — уронила голову на грудь сына.
— Все хорошо, мам! Все в порядке! Ты не волнуйся. Я прекрасно живу. Беды миновали. Я успокоился. И ты не плачь.
— Где ж ты теперь пристроился? — села к
столу,
подперев щеку кулаком.
— Работаю в бригаде ритуальных услуг. На кладбище. Копаем могилы. Ну, и все остальное делаем. Плиты, памятники, ограды. Получаю неплохо. Живу у своего бригадира на квартире. С ним вместе питаюсь. Он — хороший человек…
— От своей — совсем ушел?
Николай не сразу вспомнил и понял вопрос запоздало:
— Давно ушел.
— Она недавно приезжала в гости. И Павлик ко мне приходил. Навестил. Городской пряник привез мне к чаю. Совсем большой стал. Умный парнишка. Про тебя интересовался. Спрашивал, пишешь ли? Скучает он по тебе. Это по глазам поняла. Хотя очень старался не выдать себя ничем. Про мать говорил, что работает. А по ночам — плачет. Но не признается почему-то!
— Это уже было! С меня хватит ее слез и собственных ошибок. Лучше расскажи, как ты живешь? Как отец?
— Эх, сынок! Отца мы в позапрошлом году схоронили. Умер он. Отмучился. Одна маюсь. Иногда внуки приходят. Помогают. Приносят харчи. Дров наколют. Сена подвезут. В огороде подсобят урожай убрать. Да и много ли мне одной надо?
— От чего отец умер? — едва продохнул человек внезапное известие.
— Сердце сдало. Твоего адреса не имел никто. Не знали, куда сообщить. Да и не только ты. Лишь Ольга со мной была. Всю боль с ней выплакали вдвоем. Вам не нужны стали. Оно и понятно, старики всем в тягость, — выдохнула старушка и добавила: — Не обижайся. Не упрекаю. Тебе и самому тяжко. Жизнь нынче такая. И ты про меня не печалься. Проживу как-нибудь. Уж недолго осталось мучиться. Мне лишь на отцовских похоронах призналась Ольга, что отчебучила с алиментами и в какую беду тебя невольно втолкнула. Отругала я ее. Она плакала, каялась. Да разве воротишь сделанную гадость? Я ж ей и слова не молвила. Она сама насочиняла, от себя. Для меня, говорит, старалась. А потом ревмя ревела, узнав, что с тобой стряслось. Дура она, окаянная! Зато нет ей светлой доли! И на меня из-за нее грех пал…
