— Юрий Гаврилович, я что-то неправильно сделал? — насторожился Петухов.
— Думаю, что поспешил отпустить Юлию на выходные. Но может, все обойдется. Хотя я не стал бы рисковать. С месяц еще полечил бы. Стоило понаблюдать за ее настроением. Оно пока нестабильно.
— Юля не останется одна ни на минуту. Я говорил с матерью, та обещала не спускать с нее глаз.
— Дай Бог, чтобы все обошлось благополучно! — сказал Бронников и перевел разговор на другую тему. — Знаете, Иван, о своем отличительном качестве? Оно не у каждого имеется. Хотя нужно всем! Теперь это называется коммуникабельностью. В наше время считалось уживчивостью, умением ладить с людьми, окружением и верно оценивать ситуацию. Мне в молодости того недоставало. Вспыльчивость многое портила. Не всегда удавалось погасить ее. И тогдашний главврач все посмеивался, спрашивал: «Где у тебя, Юрка, кнопка зажигания? А ну выключай! Не заводись с пол-оборота! Невропатолог и психиатр обязаны быть спокойными и жить без всплесков эмоций. Их за дверью больницы оставляй. Сюда проноси знания, опыт, доброту и сострадание. Остальное — мусор». Он из-за работы от семьи ушел. Так и остался один, до конца.
— Почему?
— Жена к нему заявилась. А он больную обследовав. Беседовал с женщиной. Та, как и Елена — ваша больная, — зациклилась на сексуальной почве. Болезнь издавна известна. Но только больным и лечащим. Остальные относятся с осуждением. Считают больных распутными. Понятно, что относились к таким с презрением. Так и здесь случилось. Едва мой предшественник заговорил с больной, та ему на шею стала прыгать. Всякие нежности понесла. Не могла спокойно смотреть на мужика. Ей обязательно требовалось применить его по назначению. И тут не важно, кто перед ней стоит. Главное — противоположный пол, предмет возбуждения…
— Ну, эта болезнь не новая. Нынче возьмите подростков. Многие страдают таким же недугом. Стопоров нет, а тут еще вседозволенность, избыток информации, да и возможностей поприбавилось…
— Вот-вот… Но это теперь. А уже сколько лет прошло! Так вот, заходит жена в кабинет, ее беспрепятственно пропустили, зная, кто она, и видит, как больная лапает ее мужа. Тот и не предполагал, раньше такого не было, а у жены истерика. Потребовала, чтоб работу поменял. А куда пойдешь? То время не нынешнее. Коль послали в психушку, там и работай, пока сам дураком не станешь, — улыбнулся грустно Бронников и продолжил: — Нам своих пациентов ругать нельзя. Да и как язык повернется? Иные годами лечатся, привыкаем к ним, жалеем, а и как иначе, каждый по-своему несчастен. Вот мы после работы по домам пойдем, а они здесь останутся и неизвестно, когда к своим вернутся, да и то не все. Я вот думаю, что Мотю уже стоит готовить к выписке.
— Она только вчера с Варварой подралась, — вспомнил Петухов.
— Ой, Ванюшка, ну и насмешил! Я вон вчера с работы вернулся, а дома дым коромыслом: сын с дочкой подрались, хотя оба уже взрослые, семейные люди. Не хватило ума по-человечески в ситуации разобраться. Пошли в ход кулаки. Что ж мне теперь, обоих сюда приволочь и поместить в палаты? Говорил я и с Варей, и с Мотей. Обе себя считают правыми. Тут даже не в болезни дело. Заспорили меж собой, не совпали точки зрения. Вот и дошло до рукопашной. А разве вам не приходилось драться в детстве?
— Еще как! — вспомнил Петухов и добавил: — Я свою фамилию целиком оправдал. Задирой с самого детства был.
— А врачом как стал?
— В школе у меня была соседка по парте. Отличница! Из примерных. Колотил я ее до самого седьмого класса. Знал, что она мышей боится, так отлавливал их по подвалам и забрасывал ей за шиворот. Ох и визжала, даже стекла окон дрожали. И вдруг, по уже в восьмом классе случилось, только открыл ранец, она портфель расстегнула, а оттуда рыжий кот выскочил. И мигом па меня бросился, вернее, на руку. Я в ней мышь держал, не успел ее соседке за пазуху десантировать. Как он стал мою руку грызть и кусать, мигом разжал пальцы. Но на этот раз мышь была не из отловленных, а выращенная, белая, домашняя. Я любил ее. Ну, коту по барабану. Схватил он мою Снежанку и понесся в темный угол, я за ним. Отнял, а кот на меня заскочил верхом, кусал, царапал, требовал вернуть добычу. В ухо мне как впился,
я так и залился кровью. Соседка сама испугалась. Кое-как сорвала с меня кота. А тот успел не только меня, а и Снежку покалечить. Лапку ей прокусил и шею. Да когтями бок ободрал. Три месяца я лечит свою любимицу. Даже уколы делал. Квартира была маленькой, тесной, более крупную живность держать невозможно. А и мышь жила на моей койке. Спала у меня на подушке, ели вместе. Мать сначала ругалась, потом привыкла. И верите, вот этот случай меня переломил. Я пока лечил Снежанку, много пережил. Все она во мне перевернула. Так тяжело выздоравливала. А ведь единственным, неразлучным дружком была. Когда поправилась, я пообещал, что никогда не стану больше обижать девчонок, ведь у каждой из них свой дружок сыщется и обязательно вступится за хозяйку.
— Выходит, мышь в медицину вывела?
— Снежанка особой была, подружкой детства. Она разбудила во мне лучшее, что спало в душе до поры. Потом мать помогла. Умный человек, принесла голубя. Ему мальчишки лапки отрезали. Я протезы сделал. Долго с ними возился. Однако получилось, признал их Сеня, но расклевывал, а когда снашивались, прилетал за заменой. Пять лет с ними прожил. Вот так-то мать понаблюдала и говорит: «Быть тебе, Ванюшка, ветеринаром. Добрые руки имеешь. А и дело это чистое. Только учиться нужно получше, чтоб в институт взяли. Из роду нашего никому не повезло получить высшее образование. Может, тебя Господь увидит, даст возможность?» А образование уже платным стало, — вспомнил Петухов.
— Отец помог? — спросил Бронников.
— Откуда ему взять? Он алкоголиком был. На пивзаводе работал. Надирался до глюков. Так и умер в психушке напротив, отказал организм, сломался и не выдержал. Хотя до пивзавода в армии служил. А вышел в отставку и не удержался. Он бросил нас с матерью, ушел к другой. Та выгнала через год. Другую сыскал и тоже недолго продержался. Ушел к бомжам, к нам не вернулся. Понимал, что вернуться в человеки не сумеет, а бомж кому нужен? Постыдился стать иждивенцем. Ну а у бомжей жизнь суровая. Там здоровые не выдерживают, наш припадочным стал. Сдали его бомжи в психушку, нам ничего не сказали. Он вот здесь, напротив, три года жил. Лечили от запоев, эпилепсии. Но не всем везет. Так и наш… последний приступ оказался самым жестким. Ночным! Санитары спали. День выдался тяжким, никто не услышал, как он бился об пол головой. Утром, когда все проснулись, отец уже умер…
— Грустная история, — заметил Бронников.
— Мать на двух работах еле успевала. А тут отцовская мать сыскалась. Не признавала нас все время, одна осталась. Состарилась, болезни ее достали. Упросила к ней перейти в дом. Все на меня завещала, даже сбережения. Оказалось, мы с ней всегда могли б ладить. Только поздно она поняла, жалела об упущенном, но время не вернешь. Хотя пять лет жили очень дружно. Потом бабуля умерла. Сердце подвело. И лишь перед самой смертью высказала обиду на сына: жил непутево и ее на столько лет лишил семейной радости.
