— Но утопилась девушка! — напомнил Иван.
— А сердце болит у меня, — признался впервые Юрий Гаврилович и добавил: — Готовься к переводу в мужской корпус. Там ты мне нужнее. Знаний хватает, опыта достаточно. Человек семейный, уравновешенный. Пора тебе сравнить болезни и результаты лечения. Пришло время становиться профессионалом.
— А кем я был?
— Практикантом. В женском корпусе работа сложная. В мужском — еще сложнее.
— Юрий Гаврилович! Опять Римму из петли еле успели выдернуть! — заглянула медсестра.
— Выдайте халат на пуговках, без пояса!
— Она на колготках умудрилась. Самой не давали, она у соседки стащила.
— Пусть Таисия Тимофеевна с ней поговорит.
— А толку? Она уже в пятый раз вешается…
— Ладно, приведите Римму ко мне, — кивнул главврач.
— Юрий Гаврилович, можно мне с Риммой побеседовать? — попросил Петухов.
— Давай, Ваня! Уже пора самому оттачивать свою убедительность. Сумеешь доказать человеку его нужность — сохранишь жизнь. А значит, сам живешь не впустую.
— Можно войти? — заглянула в кабинет худосочная блеклая женщина лет тридцати пяти.
— Проходите, Римма! — пригласил Бронников.
— Вы меня вызывали? — спросила тихо.
— Да, вот врач Петухов хочет пообщаться с вами. Вы не возражаете?
— Нет, — отозвалось робким эхом.
Юрий Гаврилович взялся за бумаги, надел очки и сделал вид, что читает и его вовсе не интересует разговор врача с больной. На самом деле он видел и слышал все, не упускал из виду ни одной детали общения, ни единого слова.
Петухов пересел поближе к женщине и спросил:
— Как чувствуешь себя, Римма?
— Нормально.
— А что случилось? Почему снова хотела уйти?
— Надоело все. Ну зачем держать меня силой? Если решилась — удавлюсь! Пусть позже, но…
— Зачем?
— Устала от всех. Не могу, не хочу жить!
— Римма, не надрывайся. Я же не ору. И ты не обижай своим криком, не глухой, слышу хорошо.
— Ну а чего ко мне пристали? Жизнь моя, как хочу, так и распоряжаюсь ею.
— Это ты могла говорить, пока не было дочки. Ей всего четыре года, пятый пошел.
— Вырастят. Есть у нее отец с бабкой, не останется сиротой.
— Никто ей тебя не заменит. Без матери она — сирота, а и бабка не вечная. Старая. Кто ребенка всему научит, кто защитит и поможет? Ведь у тебя дочка, девчонкам материнский совет дороже хлеба. И в том никто тебя не заменит.
— Не нужна я им. Никому! Уже убедилась.
— Кто это тебе сказал?
— Сама увидела, — заплакала баба.
— Не реви. Расскажи, что обидело?
— Чего впустую болтать? Вот вчера привела свекруха Оксанку. А та вместо «здравствуй» спросила: «Мам! А это правда, что ты круглая дурочка? И тебе с нами жить нельзя?»
Я и спроси ее, мол, кто тебе сказал такое?
А она говорит, мол, бабуля и папка! Он уже другую тетку приводить стал. Она у них часто живет. Папка, говорит, ее зовет милочкой и дорогушей, бабуля — только сучкой. «А я, — тут дочка заплакала, — никак. Потому что тебя жду все время. Но уж долго лечишься! Мы устали. Хватит тебе здесь валяться…»
Я сказала, что врачи меня пока не отпускают, дочка в ответ: «Дураки твои врачи! Вон бабка грозит в приют отдать, потому что надоела ей. Знаешь, как она меня называет теперь? Катях на подоле».
Свекровь аж синеет, слушая, но молчит. На меня волчьими глазами смотрит. Дай волю, глотку вырвала б!
— Мало чего она хочет? Если все женщины из-за свекровей уйдут из жизни, на земле людей не останется!
— Доктор! Вы же не глухой! Муж уже другую нашел, в дом привел женой, она хозяйничает. Я там лишняя! И это не в первый раз! Он всегда от семьи убегал, таскался. И с этой больше года не продержится. Кобель он, козел! А скажи хоть слово, сразу драться лезет. Да так вломит, по две недели из дома выйти не могла.
— У вас что, нет в доме каталки? Почему не дали сдачи? — удивился Иван и тут же услышал предупредительное недовольное покашливание Бронникова. Тот посмотрел на Ивана сдвинув брови, и Петухов понял, что допустил явную оплошку, постарался спешно исправить: — Я, конечно, не в прямом смысле, но пригрозить стоило бы…
— Да я ею пользовалась. Только один раз, но классно ему вложила. Да свекровь отняла. Сзади подкралась и вырвала. За сына вступилась — как врезала по спине со всего маху, я в пол мордой. Вот тут они вдвоем насели. Измолотили, обругали вдрызг и пригрозили выписать из квартиры и выкинуть на улицу. Я поприжала хвост и больше за каталку не хватаюсь.
— А своя родня есть?
— Ну конечно! Мать! Но она женщина не промах. За пять лет, как я ушла от нее к мужу, семь раз замуж выходила. И каждый раз по любви до гроба. Самое большое на полгода ее хватало, потом кибенизировала.
— Как-как? — спросил Иван.
— Кибенизировала? Ну, это послать к ебене матери, — ответила, не сморгнув, не покраснев. — Она у меня баба крутая!
— Сколько ей лет?
— Пятьдесят четыре.
— Она знает ситуацию в семье?
— Нет…
— Почему?
— Если до нее дойдет, вы не представляете себе, что будет. Она и свекруху и мужа в грязь втопчет. Одно скажу: она своих мужей в самом прямом смысле слова выкидывает.
— Как это? — уронил очки Бронников.
— Шестьдесят восьмой размер одежды, сорок шестой — обувь. Сто восемьдесят килограммов — вес, и это даже без белья. Она одним ударом укладывала всех своих хахалей. И выкидывала во двор. Никто из них даже не пытался вернуться в дом.
— Мать знает, где ты сейчас?
— Конечно. Ей сказали, что я шизофреничка. О причине — ни слова. Да и поверит ли она мне? Мать совсем иной человек, волевой и жесткий. Она не умеет жить плохо. Всегда безотказна для себя. Не признает больных и слабых. Меня не понимала, хотя ни в чем не отказывала и не обижала.
— А почему она не взяла внучку к себе? — спросил Иван.
— Брала. Жила дочка с ней полгода. Но когда пришла в гости к моим, они обалдели, не узнали ребенка. Ксюшка поправилась на двадцать килограммов. И стала материться как сапожник. Короче, переродилась и во всем стала похожа на мою мать. Забрали оттуда не с добра. Дочку потянуло к мальчишкам. Она так и заявила отцу: «А ты заткнись, сушеный мудак, пока твои яйца на месте! Мне чуваки нужны! Не киснуть же мне с вами — старыми блядями! Я — женщина, и вы считайтесь с этим!» Тогда ей было три с половиной года, — улыбнулась Римма вымученно. — Конечно, мать легко рассталась с Ксюшкой. Ведь о ней нужно заботиться, а она того не признает, любит, чтобы за ней ухаживали.
