— Юрий Гаврилович! Что с вами? — тормошит Бронникова Петухов. — Встаньте! Что случилось?
— Упал, Вань! Даже не помню как. Отказали часы внутренней защиты, и я не успел дойти до дивана.
— Неприятность?
— Да, Вань…
— Какая?
— Лиля умерла…
Петухов молча сел рядом. Ни слова, только в глазах боль и пустота. Опять потеря…
— Иван Борисович! Нам можно вести больных помыться? — вошла санитарка Люба.
— Ведите!
— Вот и тебя по отчеству звать начали. Стареешь или мужаешь? Смотри, сколько седины в голове появилось! А ведь пришел к нам совсем мальчишкой. Мне и не верилось, что останешься, приживешься и сработаемся с тобой. Трудная она у нас, эта работа. Оттого морщины и седины из самой души прут.
— Мне сегодня Кутузов ультиматум предъявил. Если сегодня не отведу его в театр, он вместе с войском начнет восстание против нас, то есть поднимет бучу.
— Час от часу не легче! — отозвался Бронников. И спросил устало: — Какой спектакль хочет посмотреть?
— Уже увидел!
— Так скоро?
— Я его в общую палату привел. Там запорожцы писали письмо турецкому султану. Мы очень кстати подоспели. Правда, поначалу моего Кутузова за султана приняли, но потом разобрались и стали играть в Соловьев-разбойников.
— И что?
— Да опять Сталин всех охмурил. Все вкусное забрал себе. А Ленина велел из Горок этапировать на Колыму за то, что тот продал землю крестьянам, а деньги себе присвоил и не поделился. Теперь Сталин грозит власть поделить в народе, но Ленину от того ничего не отломить. Короче, опять у них разногласия. Они же приговорили Бухарина с Троцким к расстрелу, а сегодня снова увидели их живыми во дворе на прогулке. Так вздумали приговор исполнить лично. Пришлось в клетке закрыть вояк. Ну уж очень разбушевались.
— Как там Черчилль? — спросил Бронников.
— Спокоен как слон! Только свой положняк постоянно требует!
— Армянский коньяк, что ли?
— Ну да! Я ему давал чай! Отличил. И компот. В лицо вылил. Так и сказал: «Что думаете, сэр, будто я благородный напиток от помоев не отличу? Еще чего! У меня в жилах течет голубая кровь, и вы с этим обязаны считаться!»
— Ишь ты! — рассмеялся Юрий Гаврилович и добавил: — Скоро он запросит кофе в постель!
Тем временем санитары повели больных женщин мыться в душевую. Пять баб торопились, расстегивали халаты на ходу. Санитары несли следом полотенца, чистые рубашки и халаты. Едва открыли душевую, женщины остановились. Лишь две, немного помедлив, переступили порог, вошли, стали раздеваться.
— Дуся, Катя, Генриетта! Ну, чего топчетесь в дверях? Давайте! Проходите живее! — звали санитарки.
Евдокия и Екатерина вошли робко. Огляделись по сторонам, раздевались медленно. И, оставшись нагишом, шмыгнули под лавку, предусмотрительно поджали ноги. Наружу остались торчать две худые задницы, которые бабы прикрыли руками.
— Ну, куда влезли? Зачем? Идите мыться! Смотрите, какая теплая вода! А мыло — душистое, красивое! Давайте, мои хорошие! — уговаривала Люба женщин.
Две из приведенных уже самостоятельно мылись, кряхтели блаженно. Дуся остановилась напротив санитарки, та ню-
хала мыло, нахваливала его. Дуська смотрела Любе в лицо и вдруг, выхватив у той из рук мыло, стала спешно заталкивать кусок себе в рот.
— Дуся, нельзя! Отдай! Им только мыться можно, есть не смей! — заорала санитарка, но больная старательно грызла мыло.
Люба окатила ее водой. Баба перестала жевать мыло, погналась за санитаркой, но поскользнулась, упала на живот и, как пловец, замолотила руками по кафелю. Обе санитарки навалились, повели Дусю под душ. Та вырывалась, пока не попала под воду. Там она сначала собралась в комок, съежилась и все ждала, когда перестанет идти дождь. И лишь после того, как санитарки натерли мылом, до нее дошло, что она в душевой. Дуся стала мыться сама.
Екатерина стояла, повернувшись спиной ко всем. Она давно считала себя императрицей и не мирилась со своей наготой в присутствии черни, требовала свои одежды, слуг. Иначе обещала казнить всех, кто посмел раздеть и смотреть на ее наготу.
Екатерина метала грозные взгляды на всех, кто пытался к ней приблизиться. Но и сама не мылась, ожидала банную девку.
— Иль ты меня не узнала, я и есть она! — подошла санитарка Люба.
— Я девку свою жду! Где она? Наверное, опять с ключником балует? Ох и доберусь до них, обоих выпорю кнутом! — метала грозные взгляды на Любу, все ж сумевшую изловчиться и включить душ.
Екатерина подскочила от неожиданности:
— Как смеешь, холопка, государыню обливать холодной водой?
Поймала за руку, санитарка рванулась. Екатерина потеряла равновесие, упала, Люба принялась натирать ее мылом.
Екатерина никак не могла встать, придавленная к полу, и лишь орала:
— Ну погоди, ужо встану, ох и надеру шельму!
Пыталась ухватить санитарку хоть за что-нибудь. Но не
получалось, не доставала.
— Черт меня трет! Сдерите его с меня!
— Люба моет! Не вопи!
— А где ж она? Сколько ловлю, не поймаю!
— Лежи тихо! Императрица моя долбанутая! Вот вылечишься, вернешься домой, я к тебе в гости приду, потру тебе спину по старой памяти, — обещала Люба.
Екатерина бурчала:
— На то банные девки имеются, А тебя конюху отдам. На ночь. За то, что холодной водой измочила до нитки, до самой задницы.
— Генриетта! А ты чего стоишь сиротой? Живо под душ лезь, чего время теряешь?
— Не пойду. Остатки сисек потеряю! Какая была грудь! Все завидовали! Помылась тут всего два раза, и ничего не стало! Кому перешло?
— Никому твое не нужно. Какие были у тебя, такие и остались. Иди сюда! — Санитарка втащила женщину под душ, та прикрывала руками худые груди, а больные хохотали:
— Не то прячешь! Бери ниже! Вот если ее смоет, и вовсе беда. Баба без грудей и даже без головы еще баба! Но без транды уже все, только урыть остается. Так что знай, что прятать!
— Эх-х, где мои семнадцать лет? — оглядела себя Евдокия и вздохнула горестно: — Цветком называли, розой! Парни толпами вокруг кружили. Сколько объяснений и предложений слышала, со счету сбилась.
— Ну что ты пиздишь, цветочек, крапива подзаборная, парни за тобой ходили? — пришла в себя Генриетта. — Мы ж с одной деревни, мне ль ты неведома? Где ты в нашей глуши парней видела? Их даже на застолье не имелось. Кривой Лука да хромой Федот, да и те для видимости. Раньше хоть баб в скирды звали, нынче и на это негожие сделались, постарели. Об каких предложениях здесь мелешь? Кто их сделает? Колхозный бык иль пастух Тихон? Так он в последний раз свою старуху лет тридцать назад огулял, тебя еще в свете не было. Ему уже давно упокойники снятся, к себе зовут. Видать, и ты из снов лопочешь. Но коли по чести сказать, всегда страшной была!
