— На самый безвыходный случай уеду в деревню к матери. Дай Бог, чтоб дожила до моего возвращения. Конечно, буду писать жалобы, чтоб восстановили в органах.
— Не обломится! Не возьмут!
— Мне важно восстановить имя! Работать там, может, и сам откажусь.
— А что тебе имя? Были бы бабки. С ними дыши, не тужи. Я ж предлагаю, хиляй к нам в адвокаты.
— Да ты пойми, как стану защищать тех же фартовых, не имея прав заниматься этой работой? Кто станет слушать меня в прокуратуре и в суде? Кто даст защищать человека, если я не имею на это прав? В глазах всех дискредитирован, потому мне без восстановления никак не обойтись!
— Вот как оно! Чего ж раньше о том не трехнул? — насупился Влас и замолчал, думая о чем-то своем.
— А что бы изменилось? — шлифовал спинку кроватки Михаил.
Меченый не ответил. Он работал молча, сосредоточенно. Иногда отлучался в дизельную. Как-то, уже собирая кроватку, сказал:
— Много ж мы друг другу насрали: до конца жизни не разгрести и не очиститься.
— Ну тут ты перегнул. Стоит мне освободиться, я свое докажу! — не согласился Смирнов.
— Ни хрена тебе не обломится! Только глубже завязнешь. Не лезь в капкан сам. Пусть попадет в него тот, кто его ставил, — усмехался Влас.
— Это ты о пахане?
— Да при чем тут Шкворень? Он, наверное, в струю попал. Сработал кому-то на руку, и выстрел пришелся в яблочко. Но и здесь полный туман. Мы думали, что тебя пометут с лягашки, на том все заглохнет. Для нас ты был помехой в ментах.
— А почему именно я? Ведь не единственный следователь!
— Другие под нас не копали.
— Вранье! Не я один! Целая группа занималась вашей бандой!
— Ну кто? Те трое, которые сидели в соседнем с тобой кабинете? Одного стопорилы тормознули по дороге, вякнули пару слов. Другому шпана по соплям съездила. Третьего с бабой засекли, показали фотку, пообещали довести компромат до жены и начальника. Вот и погасили их всех троих. Шмыгали они мимо нас, в упор не видя. Ну, кто еще? Практиканты? Их у тебя полная обойма прикипалась, но все без понту! Все хавать хотели, кроме тебя, стебанутого! Им по телефону трехнули, врубились и согласились. С операми вот пришлось повозиться, но обломали. Куда им было деваться? У одного пацана увезли на неделю. Условие поставили. Он и забил на тебя дело. Сын дороже! У другого сестру прижучили. Нет, не использовали, наполохали и передать велели. Образумился. Потом самого упрямого ломали за городом, на свалке. Ежом его тыздили. Знаешь, что это? Колючая проволока.
Михаил побледнел:
— И ты еще хорохоришься? Нашел, чем хвалиться? Кодлой на одного! Негодяи! — закурил, чтобы не сорваться.
Он понял, о ком говорил Влас. Михаилу стало больно.
— Нашли на кого наехать? Он в Афгане был! И выжил! А вы, свои, измесили до инвалидности Еще и гордишься, гад!
— Да ты не возникай тут, не пуши хвост! Твои не чище! Что вытворяли с нашими? Иль мозги посеял? Ладно, связывали клешни цепью, а потом на дверь иль на стенку подвешивали на ночь, а то и на несколько дней. Это менты называли разминкой. Подвешенных за руки в покое не оставляли. Вгоняли зубы в задницу, отбивали печень и почки. Учили летать. Знаешь, что это? Помогал в хоре?
— Не слышал такого…
— Когда одного носят хором на сапогах до самого потолка. Ты не видел, какими мои кенты возникали от вас на хазу? А я того тоже век не забуду. И не прощу! — закипал Влас. В висках загудело. Он выскочил во двор. Дрожащими руками достал сигарету. Закурил.
«Урою козла! В натуре, прав пахан. Нет сил. Куда ни копни памятью, одно лягавое сранье. Так еще дергается! Паскуда!»
Михаил сидел, опустив голову: «И я после всего думал о примирении с ним? О чем тут? Это же отпетый негодяй! Его ничто не исправит…»
А Власу свое покоя не давало. Вспомнился фартовый, вернувшийся из зоны. Ходка была долгой, восемь лет. От звонка до звонка отсидел свое. Вернулся, а милиция, патрулировавшая вокзал, сгребла его. Рожа не понравилась. «Законник» ментов, понятное дело, по фене понес. За это они ему устроили: вломили от души и выкинули за городом. На него бомжи натолкнулись. Рассказал им все, просил донести до воров, чтобы отомстили лягавым и за него. Бомжи принесли «законника» к фартовым, он тут же умер. От побоев…
Меченый озверел, увидев, как отделали освободившегося: ни одного живого места на всем теле. Той же ночью отловили троих ментов на вокзале. Те иль нет, виноваты иль невиновны в смерти человека, «малине» было все равно. За своего отомстили на разборке. Битым стеклом сдирали кожу со всех, на вопли никто не обращал внимания. Жестоко? Это зло было обоюдным.
— Иди собирать койку! — процедил Михаил сквозь зубы в приоткрытую дверь.
— Иди ты пешком в самую звезду! — огрызнулся Влас и, тяжело ступая, пошел в дизельную, кляня по пути всех лягавых, и в первую очередь Михаила.
Смирнов сам собрал кроватку. Склеил, сбил, отлакировал, оставил сохнуть. На утро муж Галины забрал ее. Благодарил обоих порознь. Условники снова перестали здороваться друг с другом.
Михаил, едва вернувшись из цеха, в конце дня бежал к Лиде. Если та была занята, шел к Золотаревым. Помогал строить сарай для кур. Семья решила завести хозяйство, а Мишке остаток вечера девать некуда. За свою помощь получил от Власа новую кликуху Жополиз и кучу ядовитых насмешек. Хотел Михаил в бане зацепить на кулак Меченого, да Федор помешал, подоспел не вовремя и разгородил:
— Опомнитесь, дураки! Чего вам надо? Угомонитесь!
Ночью, после бани, Влас так грохнул кулаком по перегородке, что дом застонал.
— Не видать тебе воли, лягавая блядь! Урою суку своими клешнями! — поклялся в который раз.
— Заткнись, мокрушник! — ответил Смирнов.
Влас головой пробил перегородку. Дамир, увидев громадную дырку в стене, босиком выскочил наружу. Он по-животному боялся Власа и никак не хотел увидеть его в комнате, рядом с собой, да еще с кулаками наготове.
Стукач больше всего на свете боялся боли. Он знал наверняка, попади он в руки Власа, тот осуществит угрозу и свернет ему башку на спину так, что каждый день сможет пожелать в лицо родной заднице «спокойной ночи».
Может, оттого, прижавшись к Полине хоть на миг, жаловался дрожащим голосом:
— Всем наделили меня родители. И красивый был, особо по молодости. Голову дали светлую, мозгам моим весь город завидовал. Руки умелые, ничто с них не выпадало: ни работа, ни копейка. И человек я тверезый и покладистый, добрый с самого изначалья, от макушки до пяток, а вот силы мало. Обделили. Недосмотрели. Как тяжко мне без нее в свете маяться, одному Богу ведомо.
— А на что она тебе? Маленькому, как ты, много ль надо?
— Все ж мужик я! Иной раз хоть плачь, так Влас достает. И постоять за себя не могу! Он же как бык! Злей медведя!
