— Сама лечить будешь, когда не станешь рожать… До той поры — не смей! Не берись помогать чужим. Знахарем в один день не становятся. Дозрей уменьем и разумом, сердцем своим, чтоб человечью болезнь вылечить, жизнь познать надо, тепло и состраданье заиметь. Без того не получится с тебя ничего. А науку мою — учи. Запоминай все, чтоб не ошибиться, не запамятовать потом.
Ульяна родила двоих сыновей. В аккурат перед войной оба ушли в армию. Вскоре забрали на фронт мужа. И осталась баба одна, в пустой избе. Даже страшно стало от одиночества. Хоть волком вой на осиротевшие углы. Такая непривычная тишина в доме стояла. Кусок поперек горла колом становился. Но тут беженцы нагрянул». Из деревень, какие немцы заняли, сбежали люди. Одна из баб насмелилась, постучала в дом к Ульяне, на ночлег попросилась, та и приняла. Разговорились, сдружились женщины.
— Знаешь, Уля, нечем мне за постой тебе заплатить. Ничего у меня нет. В чем была сбегла из дома. Но одно оставлю в память о себе. Научу гадать на картах. Не шибко какое дело, ан без куска хлеба никогда не останешься. Никто не знает, сколько немец тут пробудет. Ты и в эту годину от голода не пропадешь. Бабы к тебе ходить станут. Ты сама цену гаданию не назначай. Оно, как и в лечении, пусть дают, кто сколько сможет. А коли нет ничего, тоже не отказывай, чтоб умение не отнялось, — сказала беженка.
С тех пор до поздней ночи, забравшись на лежанку печки, учила Ульяну гаданью. Та все быстро перехватывала. Беженка удивлялась. И как-то
— А ведь и меня обскачешь скоро. Толковая ты. Не напрасно на тебя время пошло. Ну да и я спокойна буду — не пропадешь теперь…
Вскоре она ушла. В город вошли немцы, и всякий чужой человек стал заметен.
«Теперь уж мне не рожать. Сыны повырастали. Вернутся, свои семьи заведут. А мне нынче знахарством стоит подзаработать, где-то гаданьем. Ну, что делать, если работать негде, а в доме — ни куска хлеба», — решила баба.
Стоило ей кинуть карты двоим соседкам, как к ней потянулись со всей улицы. Одним гадала, других лечила. Платы не требовала. Сами приносили. Кто пяток яиц, другая — сало, иная целую буханку хлеба. Случалось, за гаданье платили щедрее, чем за исцеление, и все удивлялись, как верно говорит Ульяна, будто в зеркало смотрит.
— Бедный ты мои! — пожалела как-то пацана, сплошь покрытого лишаями. Смазала всего мазью, какую сама приготовила. Мальчонка уже потерял всю родню. Сожгли деревню немцы, мальчишка чудом жив остался. Все рвался к партизанам, да не знал, как к ним попасть и возьмут ли? Она подсказала, и пацаненок вскоре ушел. Ульяна и не запомнила его. А тот через год объявился. Попросил командира отряда вылечить. Тот в ногу был ранен осколком. Хотели ампутировать. Да уцелела. Уля вылечила, справилась с гангреной.
— Ульяна, помоги! — стучали в окно среди ночи. Никому не отказывала, никого не прогнала.
Прослышан о ней, даже немцы не беспокоили бабу, не подселили в ее дом никого. Обходили стороной дом Ульяны, не решаясь просить бабу ни о чем. В гадания они не верили, а врача своего имели.
За годы войны весь город узнал Ульяну. Но едва выгнали немцев, к женщине заявилась милиция: Незаконным ремеслом занимаешься? По какому праву лечишь людей, не имея образования? Головы морочишь людям? Смотри! За такие дела и в зоне недолго оказаться! Если еще услышим о таком, заберем навсегда из дома! — пригрозили, уходя. Ульяна растерялась, так и не поняла, за что ее ругали, ведь ничего плохого не сделала никому. И все же больно стало, решила не рисковать.
«Ведь вот и первая поликлиника открылась. Буду туда отсылать людей, — решила женщина. — К тому ж и дом привести в порядок надо. Скоро мои с фронта вернутся. Надо встретить! Видно, недолго ждать осталось. Вон как немца гонят. В три дня город очистили», — думалось ей.
Женщина белила дом, когда приметила у калитки почтальонку. Та топталась у забора, не решаясь войти. Ульяна позвала:
— Иди, чайку попьем! Слышала? Наши Минск освободили! Вот уж и до Победы рукой подать. Мои воротятся! Заходи!
Почтальонка вошла. Дрожащей рукой подала серые бумажки. И, беспомощно оглядевшись, заплакала.
Ульяна глянула и похолодела. Похоронки… На всех троих. Ни сыновей, ни мужа не пощадила война. Никто не уцелел. Ей некого ждать. К ней не вернутся с войны, — поплыл перед глазами частокол забора. И закрутились, словно в колесе, дом и лицо почтальонки.
Ульяна рухнула среди двора. Чьи руки занесли ее в дом, она не знала. Когда очнулась, в доме суетились соседи. Что-то прибирали, мыли, хлопотали у плиты.
— Бабоньки! Милые! Сгинули мои! Все до единого! Никто не уцелел. А мне зачем эта жизнь нужна?! Я их ждала! — заплакала горько, навзрыд.
Женщины окружили Улю. Давали ей чай, воду, полотенце.
— Поплачь, Улюшка, пусть боль сердце отпустит.
— Да погоди! Зинка враз две похоронки на своего мужика получила. А он — в госпитале! Живой! Нынче ей письмо доставили. Ошибка вышла! Может, Ульянины не все погибли?
— А ты кинь карты на себя!
— В том-то дело, что на саму себя ничего не увижу! Сколько раз пыталась! — созналась баба.
— Погоди оплакивать. Может, воротятся. Вон Лидка тоже выла. Ей в первую неделю сообщили, что мужик погиб, а он письмо прислал. Не с того света. С фронта. И теперь ждет, — успокаивали соседи, как могли.
Ульяна, послушав женщин, запомнила для себя, что даже похоронки случаются преждевременными. Но… Болело сердце. Его не обманешь. И подсказывало бабе, что сообщения не ошибочны. Лились слезы по лицу ночами напролет. Их не остановить. Кричала душа. Как быстро опротивела жизнь. Зачем, для кого она выживала? Осталась одинокой, как этот дом. который никогда не дождется хозяев. Ульяне мечталось дожить до внуков. Увидеть их. Но где там?
— Ульяна, помоги! — стучит кто-то в двери. Хотела отказать, да язык не повернулся. Молодая женщина, бледная, худая, едва волоча ноги ступила через порог.
— Не гони от себя к врачам. Они меня домой отправили. Помирать. Чахотка… Коль откажешь, наложу на себя руки. Домой нельзя вертеться. Там дети с бабкой. Заразить могу, боязно. И деваться больше некуда. Родня от хворой отказалась наотрез. Может, оно и лучше б сдохнуть. Да смерть где- то заблудилась, как на грех…
Вот так и приняла Анютку. О какой оплате говорить здесь? Делилась с нею своим, как с родной, все пол года. Медведками и медом, барсучьим и медвежьим жиром выхаживала. У той через три месяца румянец на лице объявился. На ногах научилась держаться уверенно. Кашлять перестала. А потом и вовсе ожила. Силы к бабе стали возвращаться. Тут и Илью на ноги поставила. Тому осколки голень раздробили. Ходить не мог. Тут же кровавые бинты снял. Живица все осколки вытащила. Срослись кости и мышцы. Мужик заново человеком себя почувствовал. И надумал в уплату за леченье дом Ульяны подремонтировать. А тут — милиция… И снова крик, угрозы…
— Ты никак не успокоишься? Богадельню развела? Мы тебя предупреждали! Собирайся в отдел!
