— И на него есть архивы, — вмешался начальник лагеря, — но Степан его лучше обрисовал, чем любой документ.
— А почему его боялись? — удивился Яровой.
— Клещ по материалам дела, вплоть до этапирования на Камчатку, «раскаявшийся». А по отзывам зэков — ничего общего. Короче, легенда, а не вор. Попробую с Камчаткой связаться. Пока те руки не доходили, — оправдывался Виктор Федорович за столь противоречивые сведения о Клеще.
— А пятый кто? — спросил Яровой.
«Президент» молчал.
— Кто пятый? Степан голову поднял:
— Я так думаю, что это…
— Ну, кто? — терял терпение Яровой.
— Бондарев, — выдохнул «президент».
— Игорь? — задохнулся гневом начальник.
— Бондарев, — записал в протокол Яровой.
— Быть не может! Ложь! — побагровело лицо Виктора Федоровича.
— Я не утверждаю, но сомнение есть, — сказал «президент».
— Без эмоций, Виктор Федорович, — обронил Яровой.
Начальник лагеря сконфуженно замолк.
— Я слушаю вас, Степан! — обратился Яровой к «президенту».
— Игорь себе на уме был. Он с фартовыми не очень заедался. Если с кем залупится, тут же в другой лагерь переводил того. Чтоб меньше врагов было. Но и прижимал. Лез не в свои дела. В наши между собой отношения. Фартовые его много раз «пришить» хотели. По Скальп часто Бондаря выручал. Я думаю, что общак и золотишко, что он у фартовых отнимал, в карманах Бондаря и оседали. Как тот перстень! И, видно, из этого он какой — то процент платил Скальпу. Уж больно тот усердствовал. А поскольку он о Бондаре слишком много знал, сами понимаете. Скальп не опасен ему, пока находится в лагере. А на свободе другого хозяина мог заиметь. И тогда Бондарю крышка! А «суки» у него помимо Скальпа имелись. Знал и всех врагов Скальпа. Досконально. Не своими, но чужими руками мог убрать.
— А почему ты думаешь, что платил он Скальпу? — спросил Виктор Федорович. — Может, Скальп бескорыстно старался?
— Как почему? К нему же, к Скальпу перстень с рубином вернулся.
— Это справедливо, вернул отнятое, хоть и не по уставу это, — уже неувереннее возражал начальник лагеря.
— Но почему только ему вернули? — разозлился «президент».
— Но он сказал о бесчинствах Клеща, — повысил голос Виктор Федорович.
— Да, но и кроме перстня кое-что замечали! — горячился Степан.
— Что же именно? — строго посмотрел на начальника лагеря Яровой.
— Сигареты были у Скальпа всегда, не работал — дурака валял, а жратва всегда в избытке, — уже спокойнее объяснял «президент».
— Хорошо. Степан, если нечего больше добавить, прочитай и подпиши протокол и можешь быть свободен, — сказал Яровой, подвинув исписанные листы.
«Президент» подписывал, сопя и потея.
— Послушайте, Степан, а откуда вы «президента» из последнего бондаревского лагеря знаете? — спросил Яровой, отложив в сторону бумаги. Степан, увидев его, оживился:
— Через кентов. Их перекидывают по воле начальства. От него — ко мне. От меня — к нему.
— Так через кентов и познакомились? — улыбнулся Яровой.
— А как же еще?
— Через них и связь держите?
— Да, через них.
— Скажите, через заключенных он узнал, что вы не давали согласия на убийст во Скальпа?
— Да. Он по этим случаям меня в курсе держит. А я — его. Но об этом никаких показаний давать не стану. Хоть режьте…
— А что бывает, если он велел убить кента по своему слову, а вы запретили его трогать? — спросил Яровой.
— Над нами тоже имеются. На воле. Они решат. И без нас, — уклонился Степан.
— Не понял! Значит, на воле ваше слово ничего не значит? — деланно удивился Яровой.
— Трепаться про то, как на воле, уговору не было, — нахмурился Степан. — Одно только скажу. Если кент облажался в заключении, он на воле искупиться может. Кубышку добыть. Или пришить кого надо. Тогда с него грехи могут сняться. А «суке»— никогда. Ничем не искупит. Потому мой запрет только на моих зэков действовал. А для вольных фартовых, кто в этой зоне не был, нет. Да и мой запрет не вечный. Кончится моя отсидка, и нету его. Так что Скальпа рано или поздно все одно бы пришили…
— Ладно, спасибо за помощь, — посуровел следователь.
— Ничего, не стоит, — вздохнул с облегчением «президент» и направился к двери.
Когда он вышел, Виктор Федорович глянул на часы. Досадливо охнул, извинился и, сославшись на дела, вышел. Яровой еще больше утвердившийся в версии, что Евдокимов умер не своей смертью, решил немного отдохнуть, отвлечься. Прихватив фотоаппарат, он вышел за пределы лагеря.
…Яркое солнце щедро высветило каждый сугроб, каждую выемку. Заглянуло в норы тундровых мышей, что уже успели наследить на чистом, словно пух, снегу. Позади остались вышки, ограждения: они, как мрачные воспоминания, тают за сугробами. Вот уже далеко-далеко за спиной миражом стали. А здесь, в зимней тундре, все чисто. Скрипит, поет и плачет под ногами не тронутый теплом полярный снег. Он, как месть той, о которой рассказывала древнюю сказку маленькой внучке старая чукчанка в самолете. Девочка слушала, затаив дыхание, и все смотрела вниз, на снега. Слушал легенду и Яровой…
Старая женщина, раскачиваясь в ритм собственным словам, говорила напевно:
— Жила в стойбище, а оно было первым и единственным тогда, девочка. Маленькая, слабая. И никого у нее в целом свете не было, кроме старой бабки. Совсем старой, совсем слабой, какой бывает волчица перед смертью. Видать, пришла ей пора в горы уходить, к верхним людям. Умереть в снегах. Чтоб не быть обузой внучке своей. Но на кого оставить девочку? Кто вырастит ее? Кто выведет ее в жизнь? Выдаст замуж? Да и кому нужна такая маленькая и слабая жена! К тому же и делать еще ничего не научилась. И попросила бабка девочку позвать шамана этого стойбища. Может, он чем поможет ее беде: подскажет, надоумит, поймет сердцем печаль ее. Шаман пришел. Узнав в чем дело, сказал той старухе, что в стойбище бездетных нет, какие могут приютить девчонку. А минувший год был трудным, с едой и без лишнего рта в каждом чуме туго. Так что пусть поручит старуха свою внучку всевышнему: коль сжалится он над нею, не даст пропасть с голода. Коль не заметит ее, — знать, судьба ее такая сиротская, горькая. «У него куда больше всего, чем у меня», — сказал шаман и ушел. От этих слов больно стало старухе, собрала она все силы свои, вылезла из чума и обратилась со слезами к всевышнему, просила о помощи для единственной внучки своей. Долго она стояла у порога чума. Долго ждала Курна
[16]
. Три раза солнце успело землю обой ти. Но от бабкиных просьб не потеплело в чуме. Не появилось дров у дымника, не нашла девочка и старого кусочка юколы
[17]
. От слез и ожидания устала старуха. Не осилив порога, так и умерла старая у чума. Успела крикнуть внучке, что уходит ее душа в горы. Долго ждала возвращения бабкиной души маленькая девочка. Все думала, что вернется она с целым табуном оленей и долгими ночами они будут варить мясо в большом котле. И есть горячую, обжигающую руки и рот, оленину. Порою, когда от голода живот кричал, как целая стая голодных волков, девочке казалось, что она слышит топот оленьего стада и голос своей бабки. Тогда она выбегала из чума и смотрела и ночь. Ждала. Но нет. Наверное, это пробежали мимо стойбища олени самого Курна. А просить у всевышнего девочка не смела. И снова возвращалась в холодный чум. Старалась уснуть. Во сне не так донимает голодный живот. Девчонка видела, как каждый день режет по оленю у своего чума жадный шаман. А потом варит мясо в громадном котле. И выбрасывает кости собакам. Однажды она хотела подобрать одну кость, чтобы хоть немного помозговать, но собаки накинулись и чуть не разорвали ее. А выскочивший на шум шаман прогнал девчонку из стойбища за воровство. И совсем ей некуда стало деваться. Решила девочка пой ти в горы. Поискать там свою бабушку. Пусть она согреет ее своими руками. Не надо мяса. Не надо дров. Лишь бы увидеть ее. И ушла девчонка в горы. А в это время пурга поднялась. У девочки даже кухлянки не было. Торбаса и те дырявые. Снег пальцы леденит. А девчонка бежит. Зовет бабку. Каждый куст, каждый сугроб о ней спрашивает. Но им не до нее. Самим бы до тепла дожить.
