— Любой.
— И вы? — спросил Яровой, улыбнувшись едва заметно.
— И я! — осмелел педераст.
Яровой затянулся папиросой, чтобы не рассмеяться.
— А что? Он от меня мое забирал. Кровное. Да еще добавьте, сколько я ночей не спал! От страха, что выдаст. Он же «сука», от него чего хочешь ждать можно. Они ничем не брезговали. Любым приработком дорожили. Со всех шкуры драл и этот. Потому и звали его так — Скальп.
— Что ж, знакомьтесь, — пододвинул листки протокола допроса Яровой.
Семен побежал по строчкам быстро. Шевелил губами. Потом, подписав, вильнул телом.
— Мне можно идти? — спросил он Ярового.
— Иди! — не сдержался начальник лагеря.
— Позовите Лукича! — попросил Яровой.
— Сейчас, сейчас, — угодливо улыбнулся Семен, уходя.
— Терпеть его не могу! — признался Виктор Федорович.
— Что поделаешь! Терпение нас вознаграждает за труды. А терпимость — мать благоразумия. И тут ничего не поделаешь, надо и такого выслушать. Чтоб сведений о Скальпе было как можно больше. Что ни говори, и этот добавил кое-что к его характеристике.
— Еще бы! — усмехнулся Виктор Федорович и, сплюнув в угол брезгливо, сказал: — Нашел себе приработок! Данью этих обложил. Из их рук брал! Ну и ну! С ними рядом стоять гадко. А этот… Ну и тип, ну и пройдоха!
В дверь кабинета без стука Лукич вошел. Встал у окна.
— Садись, Лукич, устал, наверное, сегодня? — обратился к старику Виктор Федорович.
Старик тяжело вздохнул.
— Что поделаешь? Еще зиму отмучаюсь, а там, даст бог, домой вернусь.
— Чем занимался сегодня? — спросил его начальник лагеря.
— На складе работал. Продукты расставлял. Хорошо, когда их много. Глаза радуются. Харч — это жизнь, это здоровье, — вздохнул Лукич.
Яровой протянул ему фотографии. Старик взял их. Внимательно в каждую вгляделся. Потом остановился на фотографии Скальпа.
— Вот и этому не повезло, — сказал он тихо. И, помолчав, добавил, словно для самого себя: — Эх, жизнь наша тяжкая. Грехи горбами к земле гнут. Нет бы простить ближнему, себе прощать не научились.
— О чем это вы? — спросил Яровой.
Лукич голову опустил. Потом сказал тихо:
— Еще человека загубили. А зачем? Какая ни на есть жизнь, но она одна человеку дадена. Другой никто не подарит. На что ее отнимать было? Плохо жил — сам мучился, сам и ответил бы богу. Хорошо — радоваться за него надо. Хоть одному легче. Ан зависть — грех наш, враг великий, свое содеяла.
— Что вы знаете о нем, Лукич? — спросил старика Яровой.
— Он как и все мы был. Не хуже, не лучше. Не я судья ему.
Он грешил не больше и не меньше других. Все мы тут
одинаковы. Злоба в человеке не только от самого себя, но и от греха ближних, его окружающих.
— А какие у него грехи были?
— Общие. Как и у всех. Деньги любил. Как и все мы. О животе пекся, как и остальные. Сильных боялся. А кто их не боится?
— Но за это не убивают! — терял терпение Яровой.
— Тело не убивают. А душу! Вот это каждый день. И не спрашивают.
— Но есть, было в нем такое, что и вас возмущало?
— Было, но я никогда бы руку на него не наложил.
— А что было?
— За деньги совесть терял. Но кто ее тут сберег? Все мы в этом повинны. Не он один.
— Но другие так не испытывали вашу, Лукич, терпимость? Настолько, что даже вы возмущение только что выказали. Так что же произошло? Скажите, — настаивал Яровой.
— Был случай. До войны еще… Зря он одного мальчонку подвел. На того прежний, Бондарев, злой был. Может, «сукой» не захотел стать тот парень. Не угодил чем-то. Все наказывал его Бондарев. В шизо сажал. Мальчишка этот настырный был. Как все молодые. И сердитый. Видно, потому, что сиротой рос. Никто его не любил, не голубил. Весь в иголках. Как ежик. Никому ни во что не верил. И Бондареву грубил этот парень часто… А посадили его за воровство. Только воровство ли это? Люди тут за тысячи сидят. А сроки такие ж, как у него. Он за мешок картошки сел. С колхозного поля после уборки накопал. Кто-то увидел. Сказал. Ну и пропал парень. Десять годов дали. Так вот ему никто ничего не присылал. Родных нету на всем свете. А есть хочется. Стал он в долг брать. Совсем отощал. Не с добра. Ну а рассчитываться нечем. Под зарплату? Но деньги за пайку не все брали. Что здесь с деньгами, в лагере? Это только для свободы копить. А другим каждый день жить хотелось. И здесь, не смотря что в заключении. Ну и набралось у мальчишки долгу выше его роста. В том числе и этому, — указал Лукич на фото Скальпа. Помолчав, добавил: — Кабы не этот, может, все бы и обошлось. Простили бы. Отработал бы со временем спокойно. Но Скальпу приглянулось, как на грех, его теплое белье. Требовать стал в уплату за долги. Тот— ни в какую. Знает, что прислать некому. И решил Скальп отомстить. Уж лучше бы он отдал Скальпу барахло это, — вздохнул Лукич и отвернулся к окну.
— Как он отомстил? — напомнил Яровой.
— Был в бараке мужик. «Подружка» самого «бугра». Тот ей „подарки делал. Придет кому посылка, «бугор» лучшее из нее «подружке» своей даст. У того матрац периной вздулся от подаренного барахла. Скальп об этом знал. И умудрился из матраца «подружки» стянуть несколько тряпок и подложить их тому парню под подушку. А потом «бугру» сказал. Мол, не знаю, то ли спер он, то ли твои подарки передариваться стали. Сам разберись. А «бугор», понятное дело, как разбирается. У него один метод. Ведь обидели его «подружку», значит, оскорбление нанесли ему, самому «бугру». Схватил он этого парнишонку и об нары. Всего покалечил. Переломов наделал. Сотрясение… «Сявка», что на «параше» сидел, все видел: рассказал «бугру», кто истинный виновник. Да поздно. «Бугор» пышку схватил. А парнишка уже в больнице богу душу отдал. Удивлялись мы тогда, помню, почему Скальпа не наказал Бондарев?
— А сами как думаете?
— Не знаю… Наверное, не разобрался.
— Другие как думали?
— Говорили, что сам Бондарев его на такое подбил. Чтоб от парня отделаться.
— Это и без Скальпа он мог сделать! — буркнул начальник лагеря. — На ту же Камчатку мог отправить.
— Я тоже так думаю, — согласился Лукич. И добавил, подумав: — Только по-хорошему, тихо, без скандала, — он никого туда не отправлял. Сказал ему кто-то слово поперек— Бондарев запомнит. А потом чужими руками неприятность подстроит и разделается с человеком. Чтоб все остальные люди его боялись. Так авторитет свой он здесь держал. Но мы это не сразу поняли. Лишь потом додумались. Осторожнее стали. До беды разве далеко? Начали друг друга одергивать. Чтоб в руки Бондарева не попасть. Из них целым не вырвался никто, — опустил голову Лукич.
