Аркадий знал — за хозяина собака кинется в огонь, защитит от врага. Собака умеет безошибочно разбираться в людях. Плохому — руку не лизнет. Из злых рук не возьмет еду. Собака на всю жизнь верна лишь одному хозяину и выбирает его не по силе, уму, или внешности. Она не спросит о должности, как люди. Она любит и недостатки. Она никогда не брезгует хозяином и всегда понимает его с полуслова, хотя порою живет у него в доме куда меньше, чем друзья. У собаки с хозяином не бывает разных мнений, вкусов. Хозяин для собаки — все. Она живет им одним. Его дыханием и настроением. А вот хозяин… Собака для иного— лишь та же игрушка. И именно собака считает человека другом своим. Но не человек ее. Странно, но за эту преданность и любовь хозяин зачастую выгоняет старую собаку из дома. Выбрасывает, как старую вещь. Некрасивую, большую, надоевшую…
А собаки ждут. Вот из кухни дедок показался. Ногами семенит шустро. Кастрюля руки обжигает. Вот и торопится. Надо собак покормить. Чтоб облегчить их участь, чтоб помнили дорогу сюда и не считали самой трудной.
Знает дедок по себе, на сытый желудок усталость быстрее проходит, скорее забывается тяжесть работы и нелегкий путь.
Собаки, пой мав носами запах еды, морды в сторону деда все, как по команде, повернули. В глазах голод слезами исходит. Из пастей пар с голодной слюной вперемежку. Животы, вдруг вспомнив о еде, заурчали, забарабанили кишками. И заскулили, приветствуя старика, собачьи глотки. Один вожак сидит степенно. Сан, положение свое соблюдает. Как ни говори, — один кобель в целом обществе сучек. Даже глазом не сморгнул при виде старика. Чуть хвостом вильнул. И тут же сдержал…
Дедок каждой собаке отмерил ее порцию безошибочно. Как-никак на кухне работает. Научился людей не выделять… И также торопливо ушел.
«Президент» тяжело вздохнул. Яровой отвернулся от окна.
— Вот и поговорил я с вами, — вздохнул Степан. И вдруг, словно что-то вспомнив, добавил: — Торопиться мне надо. Пора, начальник уверен, что я сюда не приходил. Сказал я ему, что времени нет. И вы не проговоритесь, — попросил он Ярового. Тот головой кивнул в знак согласия. Но потом, словно спохватившись, спросил:
— Послушай, Степан, а вот почему ты, зная Виктора Федоровича так хорошо, не доверяешь ему? А мне на первом же дне все рассказал?
«Президент» покраснел, смутившись.
— С вами делить нечего. Вы мне не враг, в шизо не посадите. Пайку ни уменьшить, ни увеличить не сможете. А вот начальство… У него характер переменчив. Дадут ему в области выговор — он нам гайки закрутит. Начнет по-бондаревски. Тот тоже не сразу зверем стал. А вас мне опасаться ни к чему. Я сам хочу, чтоб вы убийц у поскорее нашли. Уж коль убить решился, так и на суде не оплошает. Все о Бондаре и Скальпе расскажет. Послужит зэкам. Может, большое начальство, узнав подноготную, и с наших начальников не только план будет требовать. Может, Бондаревых по лагерям поубавится. Виноват зэк — наказывай, суди, если надо. Но не отнимай здоровье и жизнь. Здесь мы все поняли, что суд и благом бывает. Там хоть выслушают, всякие смягчающие обстоятельства во внимание возьмут. А хуже самосуда — ничего нет…
— Умер Бондарев, — тихо сказал Яровой.
— Умер?
— Да.
— Когда же это?
— Позавчера.
— Вот как! Слава богу! Наконец-то! Надо пой ти кентов порадовать!
— Разве ты ничего мне больше не скажешь?
— Почему вы сразу мне не сказали? Ведь мы здесь одного боимся — его возвращения сюда! — открыто радовался Степан. И, потирая от волнения громадные руки свои, добавил: — Хорошую весть вы нам привезли. Долгожданную. Спасибо вам.
Яровой опустил голову. Ему стало грустно, что вот так откровенно, ничуть не стыдясь и не скрывая, радуется человек смерти другого. Открыто. Перечеркивая нужность ушедшей жизни.
Подумалось: может, и обо мне кто-то так же скажет. Может, и я кому-то камнем на дороге стою. Может, услышав о моей смерти, кто-то тоже руки потирать начнет. Пусть не так откровенно, на виду. Пусть в душе. Но разве это по-мужски? По-человечески?.. Яровой глянул на Степана. Тот, растерявшись, глядел на него. Видно, понял ошибку.
— Не смерти его я рад. Точно так же радовался бы, узнай, что он жив, но ушел на пенсию, или убрали его из этой системы. Я рад, что г мим его подлости, злость его умерли. Все черное. Что никого уже он не обучит своим грязным методам работы. Вот что важно для нас! Что ничья человеческая душа не воспримет больше его советов, опыт не переймет. А жизнь его что? Она все равно ничего не стоила. Даже в наших глазах. Сколько раз я мог ее оборвать! Но не стал. И не из трусости! Сумел бы как-нибудь справиться! Но решил, что пусть уж все по фортуне! Как она! Меня судьба пощадила, даже из его рук живым вышел. Но и его. Тоже! Сам сдох, наверное! Своей смертью! Никто не помог. Не напомнил перед кончиной о его грехах. Спокойно отошел! Сам-то скольких тут… Гад ползучий! — по лбу Степана мот крупными каплями стекал, лицо тряслось. Яровой понял, что тот находился на грани нервной истерики, шока от полученной вести. Яровой налил в стакан воды. Протянул «президенту». Тот выпил залпом.
Мгновенное возбуждение у Степана сменила слабость. Он еле держался на ногах.
— Еще воды? — заторопился Яровой.
— Нет, я выйду! — вывалился в дверь «президент».
Яровой видел: согнувшись в коромысло, мучается Степан на снегу. Его рвало.
Горе он перенес спокойно. Лишь седел потихоньку, незаметно для других. Боль терпел молча. Стиснув зубы. А потом привык и перестал замечать. Вошла в привычное состояние. Голод так часто сушил его желудок, что еда давно перестала быть потребностью. Холод проморозил его насквозь, и радость стала восприниматься только вот так, через боль и муки. Уж слишком редкой была эта гостья в его жизни. И отвык от нее человек. Совсем отвык. Внезапное ее появление ломало «президента» не менее, чем лютое горе.
Вот он вырвал у снега холодную горсть. Запихнул ее в рот. Потом еще две пригоршни. Их к вискам приложил. Голову натер, и вздохнул легче. Свободнее. Встал на ноги. Едва заметно пошатываясь, пошел к баракам, расстегнув на груди телогрейку, чтоб легче лишалось, чтоб радость другим передать в полный голос.
Яровому в это время свое вспоминалось. Там, в самолете, когда наока-чукчанка увидела сверху собачью упряжку, — стала рассказывать внучке сказку:
«Жил-был на свете один бедняк. Такой бедный, что во всем стойбище не было ни у кого более старого и дырявого чума, чем у него. Ни ружья, ни оленя он не имел. И кушал только юколу, которую готовил летом для себя и собачек сразу. Они и были его отрадой, его друзьями. Собачек было много. И все старые, как сам бедняк. Чукчи стойбища частенько посмеивались над бедностью старика и никто из них никогда не пожалел его, не помог. Никто даже на праздники не дал ему и куска мяса. И вот однажды выдалась злая зима. Много пурги и снега наслал на стойбище всевышний. Большие морозы наступили в тундре. Такие, что даже в чумах от них дышать было больно. Лег бедняк в своем чуме— сил уже не стало в горы идти умирать, — и решил здесь отдать свою душу всевышнему. А пурга снаружи кричит, будто все жители стойбища собрались к пологу и ругают старика, что, умирая в чуме, он забот; им доставляет. Ведь когда человек не успел уйти в горы, все стойбище должно перекочевать в другое место, чтоб другие души всевышний не забрал к себе на небо. А если зима стоит, то кочевать ох как трудно!
