— Так все же за что его не любили в зоне?
— Случилось так, что зэки трой ной одеколон раздобыли. Ну и нажрались. И отравились. Желудки спалили. Семь человек. А тут пурга. Врач из поселка добраться не может. Эти — с минуты на минуту сдохнут. Ну, Бондарев Авангарда вызвал. Тот мужиков осмотрел. Сказал Игорю в чем дело. Тот попросил спасти. Выходил их Авангард. Всех. Три ночи над ними не спал. А Бондарев шмон устроил, нашел одеколон. Виновных наказал. А когда те мужики из больницы вышли, подвесили Авангарда за ноги на перекладине. За предательство. Вот так-то. Он тогда чуть не умер. За свое добро. Он их спас. А они! Ведь должен он был ответить Игорю, что с ними. К тому же врать не умел. Он после того случая с неделю среди собак жил. У них. Они его куда больше зэков понимали и любили. И он их. Гоже. Овчарки ему единой отрадой были, утешением его. За себя и за людей душу его грели. Иду я как-то мимо, а он с ними, как с людями говорит. Да так сердечно! Словно и не охраняют они его. Навроде они и не собаки, а люди. Собачатниками он бараки считал. Там была жестокость. А здесь— понимание полное. Дружба. Ведьпожелай он сбежать, — овчарки первые и помогли бы ему в этом. И дорогу бы ему указали. Но только бежать он не думал. И все мы это знали. Некуда и не к кому. А и было бы — не сбежал. Не такой он человек.
— И кто был его особым недоброжелателем?
— Его же друзья, — ответил повар.
— Почему так?
— Они все, кроме него, продажные были.
— Расскажите, что вам известно.
— Да были у него эти дружки. В глаза — преданнее их нет, а за спиной, в бараках, всякое про него болтали. И дружили из выгоды. За его пайку. Он ею не дорожил. А чтоб еще одну получить — «бугру» на него капали. В этот же день.
— И кто же это?
— Дружки-то?
— Да.
— Их хватало.
— Ну, самые заметные.
— Они все такие.
— Ну, кто убить мог? — уточнил Яровой.
— И такой был один.
— Расскажите.
— Он особо выделялся.
— Как его кличка, имя? — спросил Яровой.
— Трубочист его кличка. Он налетчиком раньше был. Подлый до крайности. Присосался он и к Авангарду. Хотя общего у них ничего не было. Поначалу Трубочист называл себя опекуном Скальпа. Но потом над этим все смеяться стали. Больно опекун из него плохой. Авангарда, как появился у него Трубочист, только чаще обижать стали. А Трубочист даже ни разу не вступился. Вот так. А поскольку Авангарда нередко видели у Бондарева, Трубочист все выпытывал, о чем начальник спрашивал. И бежал докладывать зэкам. За пайку. За нее и убить мог.
— Давно он освободился?
— Не знаю.
— Архивы на него есть? — повернулся Яровой к начальнику лагеря.
— Да.
— Так я о нем и так многое знаю, — выпалил повар.
— Куда он мог вернуться после освобождения? — спросил его Яровой.
— Это на Камчатке известно. Трубочиста Игорь туда отправил.
— За что?
— На Авангарда покушался. С ножом. За деньги его купили. Вот гак. Сколько дали — не знаю. Но только он хотел убить. Денег у него не нашли. Но слово он дал. А за обман его самого убить могут. За то, что работу не сделал.
— Откуда этот Трубочист родом, не знаете?
— Нет. Понятия не имею.
— А за что с Евдокимовым тогда хотели разделаться?
— Говорили навроде одного педераста выдал. «Подружку» «бугра».
— Как именно?
— Она не работала. Сачковала. А начальству жаловалась на геморрой. Авангард и сказал Игорю, какой геморрой у него завелся. Гот «подружку» в шизо на неделю упрятал. «Бугор» и подкупил Трубочиста. Мол, убей.
— А «бугор» тот кто?
— Клещ.
— Опять Клещ?
— Тоже на Камчатке, — сказал повар.
— В одном лагере, наверное, были, — вслух подумал Яровой.
— Нет. Игорь их разлучил.
— А вы как знаете?
— От зэков. Они все говорят мне. На сытый желудок язык слабей становится.
— И что же говорили? — заинтересовался Яровой.
— Клещ в Усть-Камчатске. Писал он оттуда.
— Что писал? Кому?
— «Президенту» бывшему, Касатке. О чем — никто не знает. Л у него на Авангарда еще какие-то другие обиды были… А Трубочист — в Петропавловске-на-Камчатке. Там он отбывал свое.
— Сам разве не мог убить Авангарда?
— Клещ?
— Да.
— Пытался. Но Бондарев опередил. Всех. Выпроводил с дополнительными сроками. Наверное, ждали, когда Авангард освободится. И дождались, — вздохнул Лопатин.
— А Трубочист писал сюда? Кому-нибудь? — спросил повара Яровой.
— Не слышал.
— Евдокимов о подкупе знал?
— Игорь должен был сказать.
— А еще кого-нибудь мог Клещ подкупить?
— Да. Для надежности.
— Но Клещ уже на Камчатке был.
— Так и что? Кому из них нужна чья-то смерть — они заранее все обдумают. Со всех сторон. Жить они не умеют. Зато на пакость ушлые. Себя не щадили. И других — тем более… А Авангарда мне жаль. Очень жаль. За свое сердце умер. Если бы был он злым — боялись бы. А тут знали, что кругом он один. Вступиться за него некому. Шум поднять— на это родственники нужны, а у него никого не было, — отвернулся к огню Петруня. Глаза его смотрели на жаркие угли, но оставались холодными, словно умершими.
Многое в жизни повидал Петруня. Было и свое горе. В войну трех братьев потерял. Ни матери, ни отца не помнил. Братья его вырастили. Словно для того, чтоб хоть было кому их помнить.
От горя он стал терпеливым. Нет, его глаза никогда не знали слез. Плакало сердце. Глаза, все видевшие, оставались сухими. И с годами умерли. Но сердце еще жило. Оно умело воспринимать и сочувствовать чужому горю. О своем этот человек молчал. Никому не говорил.
— Сидел у нас после войны полицай бывший. Сколько людей погубил! А сам лишь сроком отделался. Десять лет. Ну и что! Он и теперь жив. И морда — котлом не прикроешь. Никто его здесь не тронул. Не убил. Боялись. Он ведь умел за себя постоять. И на свободе лишь пальцами на него показывают. Но что ему? Живой, сволочь. Я, грех сказать, когда миску с едой этому подавал, всегда желал ему подавиться. Но куда там! Он, гад, горло имел ведерное. Так вот, на него храбрецов не нашлось. А на Авангарда руки у всех длинные. Отпора он дать не мог.
Повар оделся и, укутав шею и рот, попрощался. Вышел в ревущую пургу.
— Вот этот человек — находка для меня, — улыбался Виктор Федорович.
