выходы газа. И растормошила, жить заставила заново, — рассказывал Берендей.
— Отчего ж ты от фарта отступил? Иль жирно дышишь? — не выдержал Дядя.
— Андрюша, Федя к тебе просится, — выглянула из дверей Лена.
— Принеси, — просветлел лицом Берендей.
Женщина принесла на руках светлоголового серьезного мальчугана. Тот улыбнулся сдержанно Берендею и, устроившись у него на руках, внимательно разглядывал Дядю.
— Вот и все мое семейство в сборе. Видишь, сын у меня. Мой. Кровный. Он и удержал от вас. От самого себя. К жизни привязал накрепко. Мне без него никак нельзя. Да и ему я дорог…
— Баба знает о тебе? — полюбопытствовал Дядя.
— Все знает. И все ж решилась. Вышла за меня, непутевого. Даже сына подарила.
— А мы тебя жалели, ждали, — признался фартовый.
— Лена! Возьми Федю, — передал засыпающего малыша Берендей. И, встав из-за стола, начал складывать в поленницу груду дров. — Я этот пятистен своими руками строил. Не знаю, сколько проживу, но будет для сына.
— Не припоздал ли ты с ним? — усмехался Дядя.
— Завидуешь, гад. Тебе не пофартило своего на руках держать. Растить под сердцем, дрожать над всяким дыханием. А все потому, что судьба обошла. По блядям семя свое растерял. А они разве подарят сына? Э-э, нет. Его ни за какой навар не купишь, не выпросишь. Его лишь жена родить может. Вон моя Аленка сколько перемучилась со мной. Бывало, во сне орал, тузил спросонок, как кента, крыл черным матом — «малины» снились, дела. Все стерпела. Поняла. Простила. И, поверив, сына родила. А его самому растить нужно, чтоб мою судьбу не повторил мальчонка. Усек? — обратился к Дяде и бросил через плечо. — А вы мне до фени.
— А как же я теперь? — сорвалось у фартового.
— Подними задницу и помогай. Поленья подавай. Чего развесился, как на разборке? — прикрикнул Берендей, вытирая вспотевший лоб. И, глянув на Дядю в упор, спросил — Иль за падло в мужичьем, человечьем деле руки мозолить? Вставай, чего расселся?
Фартовый нехотя встал. Подошел к Берендею:
— А ведь я думал — прикончишь ты меня.
— За что?
— Общак у нас сперли. А кто, я без понятия. Там и твоя доля оставалась. И мое… Ничего нет. И рыжуху увели.
— Ну и хрен с ней. Нашел о чем печалиться. Как этот общак сколотили, так и ушел, — отмахнулся Берендей.
Дядя стал смелее. Взялся помогать Берендею охотнее. С общаком пронесло. А вот с «малинами» как будет?
И, отойдя на всякий случай подальше, чтоб не получить по темени увесистым поленом, начал робко:
— Мне в последнее время совсем не фартило.
— Ты шевелись, трепу дело не помеха, — подгонял Берендей.
Раздухарившись, Дядя забыл об осторожности и, подойдя вплотную, ляпнул:
— Кентов я всех просрал. Ни одной «малины» у меня не осталось.
— Как? А где ж они? — побледнел Берендей.
Дядя отскочил в сторону:
— Кого менты замели. Иных и пришить пришлось, — вякнул Дядя, скривившись заранее.
— Пришил? Кого? — выдохнул Берендей.
— Дрозда. Долю клянчил. Свой навар. Подженился, лярва. В откол хотел.
— Отпустил бы старого. Зачем мокрил? — нахмурился Берендей. И спросил суровея — Еще кого?
— Цаплю. За то же…
— Падла ты, Дядя. Не законник. У тебя не кентель, гнилая хварья на плечах. Цапля толковым кентом был. Ему бы жить да жить. Лучше б он тебя прикнокал паскуду. Дешевле было бы.
— Зато я и Медведя грохнул. Он, паскуда, духарился, что тебя в бараке приморил не раз. А я его…
— Зачем ты возник ко мне? Медведь не фартовый. Он работягой был. У него, может, семья. Кто ее кормить будет?
— Он уже подженился. И кентов наших Яровому заложил. Меня хотел ментам сдать. Успел я. Опередил его, — торопился Дядя.
Берендей нагнулся к поленнице и вдруг — словно вспомнил:
— Клевых отпустил? Дал им на старость башлей?
— Оглобля сама откололась. Колеса выиграла. Ей грев не нужен. В новой хазе теперь. С нами не кентуется. Остальные — кто как может дышат.
Берендей закончил выкладывать поленницу. Прикрыл ее рубероидом.
— Пошли. Лодку мне просмолить надо, — прихватил ведро со смолой Берендей и опустился вниз, не оглядываясь на Дядю.
Набрав плывуна на берегу, Берендей разжег костер, поставил в огонь смолу, чтоб грелась. Подтянул лодку вместе с Дядей, перевернув ее, сели на опрокинутое днище.
— Я, когда Федя умер, один остался. Промысловики в Но- со-Тамбовку уехали после сезона. А я захворал. Да здорово меня прихватило. Два дня чуркой лежал. Да и кто я людям, чтоб обо мне заботились? Сколько горя им причинил! Лежу я тогда, что дерьмо средь полыньи. От фартовых отшился, к людям не пристал. Ну, думаю, сдохну, как собака. А тут Никифор вместе с женой навестить приехал. Харчей привез полную лодку. Ну и выходили меня. Как над своим бились целую неделю. Они, а не вы к жизни вернули, когда я сам уже на ней крест поставил.
— Нам, кент, тоже хреново приходилось, — оправдывался Дядя.
— Ты знаешь, помню один день. Наверное, кризис наступил. Между бредом и явью побывал. И виделось мне, вроде Кабан меня замокрить вздумал, а Яровой на него белую простынь накинул. И стал он совсем маленьким до смешного, как детская игрушка.
— Нет Кабана, — прервал Дядя, подняв глаза к небу.
— Я так и понял, — вздохнул Берендей и продолжил — Мне и теперь еще иногда «малины» снятся. Бухие законники, кир до упаду. Видно, до смерти в памяти своей носить вас буду, как беду, как потерянные годы. За них я теперь вознагражден. Сыном! Разве может с этим мальчуганом что-то сравниться? Никакой общак его не перевесит…
Дядя сидел, задумавшись. Наблюдал, как тщательно шпаклюет лодку Берендей.
Новая посудина рассохлась, дала течи по бортам. Берендей замазывал каждую старательно.
Ему было для кого беречь свою жизнь, для кого стараться. Его лодка уже выдержала штормы и не потонула. Нашла и в море свой курс. Теперь уж удержится. А вот Дядя…
Его крутило в мутной воде не раз. Тонул, погибал и все же выживал. А зачем? У его судьбы потерян якорь. Его уже не найти, не подвесить. Цепь поржавела. Не удержит…
Была Анна. Все бы наладилось. Но случись ожить ей теперь, ничего уже не изменила бы.
Дядя смотрел на море серое, похожее на долю фартовую, на жизнь — без радости, на сердце — без тепла.
— Ты часто в море выходишь? — спросил Берендея.
— Я — рыбак. На ставном неводе все лето работаю.
— Значит, определился здесь насовсем?
— А как ты думал? Стал бы я иначе этот дом строить, семью заводить, — рассмеялся Берендей.
