— Я уже на все пошел. Все козыри в ход пустил. Но… Недавно осечка вышла. Кенты перегрызлись меж собой из-за Кляпа. И одного… пришили. Он бы мне помог… Вместо живца…
— А если на него девок выпустить? Дамочкиных? Ну, хотя бы вон ту, русалку с косой! Глянь-ка на нее! Ничего баба! Как ты? Смак, а?
Привидение повернул голову и увидел Фею.
— Ничего, — ответил неопределенно. И уже не слушая фартового, не сводил глаз с чувихи.
А тут кому-то стукнуло в голову, бросив оркестру стольник, заказать не свою, воровскую, а такую нежную, добрую песню о матери.
«Ты жива еще, моя старушка?» — пел худой мальчишка из оркестра проникновенный есенинский текст.
Фартовые как-то сразу притихли. Оборвались разговоры. Руки опустили бокалы. Тихо легли вилки на скатерти.
Моя старушка… Каждый вспомнил свою, единственную, которая всегда жила в памяти светлой радостью, детством, смехом, свободой.
«Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож…»
Ходил кадык над белым воротником рубашки певца…
Привидение? Нет, это Андрей сидит теперь у стола, большой и растерянный, с измученной душой и изувеченной судьбой.
Мать мечтала о солнечной судьбе сына. А в ней — одни грозы да вьюги. Сколько раз финский нож мог оборвать жизнь ее мальчишки — неудавшегося художника. Он рисовал цветы для чужих… Видно, вместе с ними проглядел и отдал свое счастье и радость за кусок сала.
Мать… Она любила гладить голову, лицо сына. Вот и теперь, что-то ласковое, теплое прикасается к его голове.
Поздно, в них уж седина, что изморозь да пыль казенных дорог. Кто оплачет эту голову в смертный час? Ни жены, ни детей, ни жизни. А у фарта — дороги крученые. Куда выведут, того никто не знает, даже он, хотя и Привидение.
Моя старушка… Была она и у Шила. Была. Да в зале суда остановилось сердце, когда услышала то, в чем обвиняли ее мальчика. Слава Богу, что не довелось ей услышать приговор…
А уж молилась она за сына. Как любила его! Так уж никто его не любил и уж не полюбит теперь. Разве только смерть, сжалившейся матерью, заберет к себе навсегда, укроет землей, как платком, от кентов и мусоров, от лафы и лиха, тюрем и лагерей, от пересудов и чужих глаз. Мертвый, пусть и вор, тоже чьим-то мальчонкой был…
Трясутся мелкой дрожью руки Дамочки.
Мать… В зоне, там — в бараке он впервые позвал ее на помощь. Мертвую. Она не встала из могилы защитить. Может, потому, что не подошел к ней, умирающей?
«А если б твою мать изнасиловали? Как бы ты тому падле сделал? А? Зачем же сам паскудил девок? Теперь они чьи-то матери», — вспомнились слова зэков.
Главарь приезжей «малины» уставился в одну точку. И его произвела на свет женщина. И его звали именем человечьим. Ласковым. И его целовала мать. Когда это было? Сколько потом вьюг обожгло его лицо и губы: вымораживалась жизнь, а вот память о той, что жила в сердце далекой звездой, не остыла.
Мать… Почему этим людям и теперь, чем старше, тем чаще снятся во сне матери? Гонимым, проклинаемым, жалким и страшным — видится каждому своя.
Во сне, как в детстве, садятся рядом, гладят давно нелюбимых никем… Называют полузабытыми именами, мертвые — о чем-то просят, умоляют, зовут с собой.
Фартовые никогда не плачут. Фартовые не врут себе. Они стыдятся разговоров о женщинах. И никогда не говорят плохо о матерях… И хотя редко произносят вслух это слово, в горе это имя — первое из всех, словно само по себе слетает с губ, вырастает из сердца…
У Феи тоже была мать. Она покончила с собой. В этом был виноват отец. Тот умер недавно.
Мать… Зачем ушла? Почему так поторопилась, не вспомнила о дочке? На кого ее оставила одну? Разве стоило так торопиться?
Оркестранты, конечно, заметили резкую перемену в настроении посетителей. Заиграли «Чубчик».
Но нет, не скоро воры взялись за рюмки. Не вдруг разговорились снова.
Привидение поискал глазами Фею. Та теребила конец шали, смотрела на фартовых задумчивым, невидящим взглядом.
— Вот эту кралю надо Кляпу подпустить. На нее он клюнет. Говорят, бабник отменный, — бубнил фартовый из Южно-Сахалинска.
Привидение только теперь понял, что предложено. Задумался ненадолго. И ответил:
— Дамочку надо уломать. Это его краля. Но, видно, куш за нее сорвет немалый.
— А черт с ним. Что куш? Нам теперь не до того. Прогорим, если фрайера не ухлопаем. Зови сюда Дамочку. Может, столкуемся.
Колька видел, как смотрел Привидение на Фею. Заранее решил не продешевить. А потому удивился, что о чувихе заговорил приезжий главарь.
Привидение молчал. Ему, конечно же, приглянулась Фея. По ведь не за этим шел сюда. Убрать Кляпа — важнее. А уж потом… Хотя — будет ли это потом, кто ж может знать заведомо?
Дамочка торгуется за Фею до нота… Выколачивает из фартового нее возможное. Еще бы! Это не ночь переспать предстоит чувихе, а, считай, на дело пойти. Со своею отмычкой. А вдруг провал? Кто оплатит убыток?
Пет! Эту девку не трожьте! — внезапно для собеседников и для себя воспротивился Привидение, никогда не бравший в дело баб.
Да что ж дело верное. Чувиху сбережем. Клянусь! Но она ножиком орудует. Клевая баба! Сама лафа. Чего ты баламутишь, подумай. Другою — нет. На Кляпа выйдем, и все — больше Фея не нужна.
Другой ход есть, верней бабы, — подумав, сказал Привидение.
Но тут встрял Дамочка, испугавшийся не на шутку, что может упустить хороший куш.
— Чувиха эта надежней иного кента. В делах уже побывала. Ее учить не надо. С виду такая чистенькая. А изнутри — может, тому Кляпу еще далеко до нее. Хватка мертвая. Знает, как фартового облапошить. Это точно. В вашем деле лучше се не сыщете.
— Соображай, Дамочка, в нашем деле баба — провал, — подошел Шило.
— Смотря какая баба, — не соглашался Колька.
— Кенты! Мусора! Смываемся! — предупредил всех вор из приезжей «малины» и указал в окно.
— Давай все тихо, через служебный. А ты, Дамочка, оставайся с чувихами. Завтра встретимся. Оркестр — громче! — положил четвертную Привидение и скрылся в боковую дверь.
Следом за ним словно испарились другие воры.
Колька, прикрывая их уход, один старался за всех. Он горланил во всю глотку скрипучим, дрожащим голосом:
Разве тебе, дура, плохо было с нами,
или не хватало барахла?
Что тебя заставило связаться с лягашами?
И пойти работать в ВЧКа?…
Дамочка понял, что фартовые благополучно слиняли. Их уже не могли нагнать свистки, топот погони…
«А может, на хвост сели?»— подумал Колька и робко выставил в окно узконосую маленькую физиономию.
