— Господи, благодать-то какая! — не скрыл восторга Берендей.
Пока ставили палатки, он спустился к реке, гудевшей в распадке. Мелкая, мутная, холодная, она прорывалась меж камней, и в этой воде, едва достававшей Берендею до колен, шли косяки рыбы.
Громадная, с поперечными темными полосами по бокам, пробивалась к нерестилищам кета. Каждая по десять-пятнадцать килограммов. Берендей выхватил из воды одну, вторую, понес к мужикам, когда вдруг заметил, что из одной рыбины сыплется на сапог икра.
Оранжевые икринки сверкали янтарем и на траве.
— Ишь ты, сколько жизней замокрил. Л для чего? — фартовый досадливо качнул головой. И вдруг услышал над головой голос часового;
— С первым уловом вас!
Берендей хотел обложить его грубыми, злыми словами, да вовремя увидел, что тот без оружия.
— А что ж с голыми руками ходишь? Иль не боишься? — прищурился фартовый.
— А чего бояться? Кого? Вас? Так я ничего плохого вам не сделал.
— Ты ж охранять нас должен.
— Да, но куда вы здесь побежите, кругом тайга. Здесь убежать невозможно.
«Наивный фрайер», — решил Берендей.
— А вы что с этой рыбой будете делать?
— Жрать станем. Что еще с ней делать, если с собою у нас только хлеб да соль, — ответил Берендей.
— Я слышал, что из нее уха хорошая получается.
— Для ухи еще картошка и лук нужны.
— Так надо в ближайшее село смотаться.
— Кому? Мне что ли?
— Я с шофером съезжу. Быстро вернемся. А вы пока рыбы наловите, — попросил охранник.
«Чудной какой-то, лопоухий совсем. Может приказывать, ан просит», — подумал Берендей.
Пока работяги разводили костер и ловили рыбу, вернулся и охранник на машине: привез картошку, лук, чеснок. Берендей тем временем оглядел реку. Прикинул, где лучше ловить и здесь же, на берегу, солить рыбу в бочках. Прикинул, кто чем должен заняться с утра.
Фартовый вместе с Харей, чтоб завтра не терять времени, расчистили от коряг и завалов подход и спуск к реке, растащили заторы из плывуна в воде, и теперь, когда совсем стемнело, сели отдохнуть на берегу.
Темная ночь, окутавшая тайгу, укрыла от глаз расчищенную тропу. Лишь свет от костра, да голоса зэков напоминали, что не все в тайге спит.
Внезапно на плечо к Берендею упала гроздь рябины. Харя испугался, глянул вверх.
— Охранника что ли черт занес?
— Кроншпиль уронил. Вон на сучке топчется, иль не слышишь? — удивился Берендей.
— А разве птицы ночью видят?
— Таежные хоть днем, хоть ночью ориентируются здесь без промаху. Потому что тайга для них — дом. В ней не мы, они хозяева. Его бугры и паханы, а мы лишь чужаки, как я средь работяг, — невесело усмехнулся Берендей.
— Все мы тут — как мышь в лапте. С той лишь разницей, что она вылезет когда захочет, а мы — когда разрешат.
— Не хотел бы мышью жить. Весь век в темноте и страхе, по чужим углам. Нет, слишком коротка жизнь, чтобы ее бояться, — выдохнул Берендей.
— А ты и жил в страхе, да в темноте. И своего угла не имел. Разве не так? — тихо сказал Харя.
— Я никого не боялся. А что работал ночью, так это специфика у нас такая. Извечно в третью смену. А хаз у меня было полно. И каждая — сполна моя. Не клеилось только с мусорами. Ну да так не бывает, чтоб уж совсем все клёво было…
— Ой, что это? — испугался Харя скрипучего крика.
— Сорока. Чего ссышь? Она по своим делам летит. Дрянная птица. У всей тайги в шестерках. Сдохнет суслик — сорока всех оповестит. Задерет рысь зайчонка — сорока первой о том расскажет каждому.
— А ты откуда об этом знаешь? — удивился Харя.
— Не враз же фартовым стал. Была у меня и другая жизнь. Была… А может приснилась?
— Ужинать! Берендей! — разнеслось громкое постукивание ложек.
Наевшись рыбы, сели зэки вокруг костра. То ли грелись, то ли, повинуясь какому-то инстинкту, смотрели на огонь. Каждый свое вспоминал.
Вон у деда Силантия слеза в морщине заблудилась. Старик и не слышит, не смахивает. В золотистом пламени видит свое — играет под солнцем внучек. Смеется весело. Увидеть бы его, такого дорогого, родного человечка. Уж хоть бы не забыл он деда. У того уже две судимости накопилось: за самогоноварение и за кражу яблок из колхозного сада, который сам же и охранял…
Двое, фальшивомонетчики, сушняка в костер подкинули. Оба уже состарились в лагере. Но пытаются не унывать. На воле хорошим художникам всегда заработок найдется. Вот и нынче: запели, поют про чубчик кучерявый. Вполголоса, чтоб последние волосы с лысин со смеху не попадали.
Никифор, подперев щеку кулаком, уставился в огонь. Оттуда вдруг обгорелая головешка выкатилась. Отпрянув, попятился в палатку Никифор. Ползком. Померещилось ему, будто не у костра— у пылающего дома сидит. Который сам же и поджег, а недруг-сосед из окна пылающей головешкой вываливается…
Помешивал угли в костре Ванька. Он боялся с детства, — не любил темноту. Потому подкидывал в костер сухие сучья, чтоб хоть какой-то свет видели его глаза.
Большинство зэков лежали молча, неподвижно, таращась то на костер, то в звездное небо: наслаждались иллюзией свободы. Под громадной елкой устроились охранники. Молодые ребята с едва обозначившимися усами.
Они жадно доедали уху. Гремели ложками, успевая время от времени отмахиваться от комаров. Их автоматы лежали рядом. Охранники искоса поглядывали на зэков.
Берендей наблюдал за парнями. Понял, что все трое не сахалинцы и в тайге новички. От бурундучьего свиста вскакивали. Вздрагивали, когда с деревьев падал отсохший сук.
«И куда загнала вас нелегкая! Попадись вы к Привидению иль Кляпу в лапы, всех троих замокрили бы не оглянувшись. Кого сунули в охрану, мальчишек!» — думал Берендей невесело. И решил: чуть осмотревшись, слинять отсюда подобру-поздорову…
— А ты когда-нибудь в лесу жил? — Харя внезапно перебил мечты Берендея о свободе.
— Тебе-то что до того, в лесу всякий нормальный бывал.
— Выходит, я ненормальный?
— Чего? — не понял фартовый, вспомнивший в этот миг ресторан «Сахалин», веселый оркестр, стол, уставленный всякой сдой, бутылками с коньяком и шампанским, лица девок. Ох и
хорошенькие средь них попадались! А тут Харя со своими расспросами. И какой его комар укусил, заразил любопытством? Иль на вольном воздухе сентиментальным стал, к общению потянуло корявую рожу?
— Я вот в лесу никогда не был. Выходит, много потерял, — продолжил Харя.
— Теряют свободу, общак, это потеря. А тайга — вот она, хоть жопой ее ешь. Нашел о чем жалеть, — отвернулся Берендей от назойливого кента.
