Мужики, оказавшиеся в реке почти нос к носу с медведями, н ужасе побежали к палаткам.
— Стойте! Не тронут они никого, — останавливал их Берендей. Но страх оказался сильнее уговоров. В секунды на берегу не осталось никого, кроме Берендея.
Медведи и впрямь вскоре ушли: поняв, что прежнее их место рыбалки занято, пошли искать другое.
Берендей знал, что эта семья, спугнутая людьми, уже никогда сюда не вернется. А потому фартовый спокойно продолжал косить из реки рыбу.
Вернувшиеся мужики работали молча, искоса поглядывая на реку: не объявится ли там снова какая-нибудь зверюга?
Охранник, изредка поглядывая на Берендея, краснел до макушки.
Харя виновато, бочком протиснувшись, встал рядом с фартовым, начал разделывать рыбу.
— И как же это ты, Берендейка, таежной жизни не боишься? То рысь прибил, то медведя не забоялся. Ты что, заговоренный? — спросил дед Силантий.
— Конечно, вся малина заговаривала. Вот если б от легавых их заговоры помогли, совсем бы клево дышалось.
— Мужики! Скорей сюда, тут грибов полно!
— Поганки иль едовые? — спросил Силантий.
— Вот такие! — показал Ванька подосиновик, о который едка не споткнулся.
— Мать честная! Да это ж король грибной! — ахнул Берендей. И вскоре вернулся к мужикам, неся в руках два подосиновика. Каждый из них мог укрыть от дождя не только голову, а и плечи человека. Ножка гриба — толщиной в мужичью руку.
[19]
— Вот бы такое на зиму заготовить! — вздохнул Никифор.
В этот вечер зэки впервые ели грибной суп. Не отказались от него и охранники.
— Эх, мне б эти места в хозяйство! Завязал бы я с малиной, — подумал вслух Берендей.
Харя удивленно оглянулся на него.
— Чего смотришь? Ты глянь, за день сколько рыбы засолили! На завтра ни одной свободной бочки нет. Икра — как сюрприз! Зернышко от зернышка! А грибов тьма! Я еще и ягоды видел. Кишмиш, бруснику, маховку. Орехов стланниковых много. Эх, жаль, что стар я стал. Переквалифицироваться в таежники поздно, — вздохнул Берендей.
А утром, едва мужики сели завтракать, приехала машина из зоны. Скрипнув тормозами, остановилась усталой клячей. Из нее начальник лагеря вышел. Поздоровался со всеми. Не отказался и позавтракать. Вместе со всеми от души смеялся рассказу деда Силантия о встрече с медведями. А потом, обращаясь к Берендею, сказал:
— С сегодняшнего дня вы переводитесь на бесконвойное содержание. В числе прочих. Так что когда закончите заготовку рыбы, будете направлены в распоряжение госпромхоза. Оставшийся срок наказания отбудете уже не в зоне. Чем быстрее управитесь, тем скорее простимся…
Рыбу теперь мужики заготавливали с рассвета и дотемна. Уставали так, что у костра в ночи не задерживались. Не хватало сил. Едва добравшись до палаток, валились с ног и засыпали мгновенно.
Охранники нередко говорили меж собой, что не часто доводилось видеть и на свободе таких работящих мужиков.
Лишь по воскресеньям работали зэки меньше обычного. Чтоб остались силы на нехитрую баньку и на вечерний чай у костра.
— Хорек, а ты что будешь делать, когда выйдешь на свободу? — спросил Ваньку Никифор.
— Женюсь. Работать пойду.
— А девка есть на примете?
— Найду. С бабой — оно надежней в жизни. В тюрягу меньше шансов загреметь. Ну, а ты куда подашься?
— Мне вертаться некуда. Одно остается: завербоваться куда подалее…
— А ты, Харя, что станешь делать на воле? — полюбопытствовал Ванька.
Федька глянул на Берендея. Ответил глухо:
— Жизнь покажет.
И только Берендей, сделав глубокую затяжку, сказал:
— Вот фрайера, размечтались о будущем. Да кто из вас знать может, что завтра с ним случится? Так я знал одного кента. Тот все мечтал миллионером стать. Он, гад, не только у
старух трешки отнимал, дворовых псов готов был налогом обложить. Зараза, себе в хмельном отказывал с жадности. Рубаху до тех пор носил, покуда от нее один воротник на шее оставался. А мои фартовые эту падлу не стерпели. Выкинули взашей. Дескать, жадность не только фрайера, но и всю «малину» губит. Ну, такой в одиночку промышлять не бросит. Грабил по ночам прохожих. Вот так однажды отнял чемоданчик у одного. Еврей ростовщиком был. Личность известная. Но платил фартовым дань и потому налета на себя не ждал. Наш бывший того не знал, что целая малина за ростовщика вступиться может. Да плевал он на все. За майдан — и в подвал. Деньгу глянуть. Покуда он возился с замками, кенты ростовщика накрыли его. Помогли чемодан открыть. Он как увидел, что в нем целый миллион, так и спятил. Фортуна дала ему возможность увидеть мильён, а завладеть им не привелось. Пришили бедолагу прямо в подвале.
— Дурак, что ль, тот ростовщик, по ночам с такими деньжищами таскаться? Да имея такие башли, я б с дома и днем не высунулся. Только бы пил и ел. Ел да пял, — сморкнулся в кулак Хорек.
— Потому у тебя никогда не было и не будет таких башлей. А они, кстати, в любое время суток делаются. Делаются башковитыми людьми, запомни, а не прожираются-просираются бес- понтово. Червивая у тебя мечта. И зависть.
— Не в деньгах радость, ребятушки. Это точно. Вон я за неправедным погнался и сюда угодил на старости лет. Осрамился до смерти. Счастье чистым бывает. Оно ни рук, ни сердца не пачкает. Но у каждого оно свое, особенное, — говорил дед Силантий.
Зэки вскоре разбрелись по палаткам. Каждый думал о том, что ждет его после освобождения.
— Берендей, ты спишь? — подал голос Харя.
— Чего тебе?
— Начальник говорил, куда меня и тебя поселят, а я запамятовал.
— В распоряжение госпромхоза посылают. Правда, я никак не пойму, что это такое — госпромхоз, и чем мы там станем промышлять.
Утром, перед завтраком, мужики смеялись на всю тайгу так, что из ближайших нор все зайцы убежали.
И додумался же Никифор, тоже попавший в список расконвоированных, улечься спать не в палатке, как другие, а под кустом. А там — беременная ежиха оказалась. Она в кровь искусала мужика, когда тот нечаянно опустил на нее руку. Так и повисла на ней.
Никифор боялся отдернуть зверька, чтоб тот не оторвался вместе с мясом. Ежиха не отпускала руку, боялась упасть.
— Чтоб тебе век свободы не видать! Чтоб тебя «студибекер» переехал! — орал мужик.
— Да будет тебе пасть разевать. Положи руку на землю. Ежик и уйдет, — посоветовал Берендей.
И едва ежиха выпустила руку, Никифор наступил на нее сапогом. Зверь запищал, зафыркал, но человек ожесточился за свою боль.
Мужики вмиг смех оборвали, поняв, наконец, его неуместность.
