— Берендей, завязывай! — услышал фартовый. Над его головой, целясь в макушку, стоял третий, сбежавший незаметно. В руках его было ружье.
Фартовый схватил мужика, валявшегося в снегу, прикрылся им.
— Брось кента, если ты — фартовый.
— Оставь ружье! — потребовал Берендей.
Незнакомец откинул ружье. Берендей опустил мужика и только тут почувствовал, что рубаха на плече стала мокрой.
— За что ты их?
— За перо в плече. А еще кипеж.
— Ты как нас надыбал?
— Сами расписались всюду. И на сивуче, и на берегу. Наследили, одним словом.
— Мусора нас ищут?
— Еще бы! Целые кордоны выставили. По радио о вас трехали. Приметы передали. Весь Сахалин про вас слышал. Каждый фрайер.
— Хрен с ними. Нам бы хоть малость жратвы. С осени, кроме мяса, ничего не видели.
— А я где возьму? Сам перебиваюсь с мяса на рыбу. Да и было бы, передать нельзя. Следят за вами. Даже охотники. А я у них на подозрении. Поселенец я.
— Курево с собой хоть есть?
— Имею.
— Пошли поглубже за скалу.
Услышав о куреве, зашевелились и двое остальных. Кряхтя, вставали на карачки, потом, очухавшись, на полусогнутых поплелись за скалу.
Дрожащими пальцами выдергивали папиросы из пачки. Затягивались глубоко.
— Ну и дербалызнул ты меня! Едва оклемался, — признался один.
— Да и меня шваркнул знатно.
— Не залупайтесь. Размахались перьями, козлы, — огрызнулся Берендей.
— Ты откуда сам?
— С Южного. Паханил там.
— А чего не слиняешь?
— Рано. Дела здесь есть.
— А нам не пофартило. Хотели отсидеться, нарвались на мусоров. Погоня была. Еле оторвались.
— Теперь вот тут кантуемся, почти месяц. Куда ни сунемся— стопорят. Даже в пургу.
— Хотели налет сделать в Ново-Тамбовке на сберкассу, а там — засада. Такой шухер поднялся — еле слиняли. По пути и пекарню влетели. Схватили хлеба по краюхе, так Лунатику калган ухватом чуть не раскроили, — жаловались беглецы.
— Мне ухватом, а тебе лопатой чуть костыли не отсекли, — буркнул тот, которого Берендей зацепил на крюк около сивуча.
Курили фартовые, пряча огоньки папирос в кулаки.
— Вы там у себя на Черной с огнем осторожнее. Потянет ветер от вас на поселок, мусора враз нарисуются, — предупредил Берендей.
— И это пронюхал! — удивился Лунатик. И предложил — Так чего темним, похиляли к нам на хазу.
В черной пещере было темнее, чем в тайге. Дышать здесь стало трудно. И фартовые вели Берендея только им известными коридорами. В них было много поворотов, ложных выходов, тупиков.
— Давай сюда, — слегка подтолкнул Берендея в бок один из мужиков.
— Кто же у вас за пахана? — спросил поселенец, когда его привели в продуваемый, но сохранивший тепло отсек.
— Пан! — кивнул Лунатик на коренастого, похожего на краба мужика, которого Берендей едва не размазал по скале.
— А этот кто же? — указал на молодого парня, грозившегося со скалы ружьем.
— Белое Эхо, — ответил Пан.
— Странная кликуха. Больно ученая. И фартового в ней ничего нет.
— Твоя тоже не из простых, — отозвался Белое Эхо.
— Моя от леса, глухомани, таежной дикости, — рассмеялся Берендей.
— А его так краля назвала. Любила. А вместе остаться не привелось. Редко виделись. Однажды в ресторан с ним пошла. Тут — мусора. Эхо уже искали. Хотели взять. Стал отстреливаться. Лягаши тоже за пушки схватились. Девка в тугой момент и прикрыла его собой. От погибели. Он за нее троих уложил. Приговорили к вышке. Терять стало нечего.
— Ас чего ты в блатные подался? — спросил Берендей у Белого Эха.
— Отец умер, мне семь лет было. А через три года мать с ума сошла. Соседи квартиру заняли, а меня — на улицу, среди ночи. С месяц по помойкам перебивался. А потом фартовые домушничать научили, — присел Белое Эхо. И продолжил тихо — Своих бывших соседей, что и нашу квартиру заняли, первыми обчистил догола. Нашли лягавые. В суде меня и слушать никто не стал. Упекли на три года. А я — смылся. Опять в «малину». Четыре зимы, как сыр в масле. Пока ее не встретил. Хотел забыть. Да не сумел. Видно, такая фортуна моя. Она и сегодня, мертвая, оберегает меня. Если плохое впереди — кричит эхом. Нашим с нею сигналом. Когда-то на свидание друг друга так звали. Знаю: крикнула — беда рядом, стерегись. И всегда верно. Так что теперь не я, а мы вдвоем с нею — фартовые, оба сироты, два Белых Эха.
Неяркий огонь освещал лица мужчин. Стоявший позади Белого Эха Пан, глянув на Берендея, указал на парня и покрутил пальцем у виска.
— И часто ты ее слышишь? — спросил Берендей.
— Пока мы тут, молчит. А до этого — все время кричала.
— Эх-х, кент, коль зенки твои стали на девку глядеть, из «малины» надо было срываться. У фартовых не бывает любви, мет жен и детей. Иль про то не ботали? Закон «малины» один на всех: бабы для нас — лишь для минутной утехи. Но не для любви… Хреновый у тебя была пахан и кенты дерьмо. Не уберегли…
— В «малине» никто никого не бережет, по себе знаю. Вот и я попал в тюрягу, потому что в армию не хотел. Психованным прикинулся. Лунатиком. Зато и кликуха такая. А меня в психушке так измолотили, что и в самом деле приступы начались. Четыре месяца я не спал. Совсем. Потом слепнуть начал. Меня выгнали из психушки на все четыре. Вышел я и не помню, что было. Очнулся уже в изоляторе. Говорят, по пьянке девку хотел изнасиловать. А я в рот и капли не брал. Не жрал несколько дней. Разве тут до насилования. Лишь бы самого не попользовали по ошибке. Но докажи! Вот этого я и не сумел. За то и получил червонец.
— Па суде спрашиваю ту девку, мол, я тебя обидел? Она и говорит, если бы обидел, вышку дали б! Тогда я и спрашиваю судей: если не обидел, за что судите? Они и говорят, за покушение. Ладно. В зоне за ошибочную статью опетушить хотели. А тут у меня опять приступ. Что где взялось. Двоих угробил. Меня — в шизо. А там старый дедок сидел. За неуважение лагерного начальства угодил. Вот он мне и помог, многое подсказал. Дай ему Бог здоровья, если жив тот старичок. С тех пор я делаю, как подсказано. И никаких приступов.
— А с девкой изнасилованной не виделся больше? — спросил Берендей.
— Как же! Я ее, суку, и загробил! Вместе с мамашей. Оказалось… девка та гулящей была чуть ли не с малолетства. А мною, дураком, ее грехи и покрыли. Ненадолго, это верно. Но когда я этих блядей кончал, раскололись… За них меня суд пышкой благословил. Вот как-то и оказался я в Александровской тюряге вместе с Белым Эхом. А Пан на неделю раньше нас оказался, тоже с вышкой. За разбой.
— Не только. Докопались, что я «малину» в Иркутске держал. Всех собак на меня и повесили.
