Машина с бородатым шофером уже ждала ее. Девочка еще раз
посмотрела на Эммануэль внимательно и строго:
– Ты знаешь, я не хочу, чтобы ты погубила свою жизнь. Ты
такая красивая. Это ужас, если ты останешься такой же недотрогой, как сейчас.
Эммануэль было расхохоталась, но Мари-Анж прервала этот
смех:
– Это ведь и вправду ужасно, что у тебя в твоем возрасте
ничего не было, кроме этих пустяков в ночном самолете. Ты в самом деле ведешь
себя, как последняя кретинка.
Она с сожалением покачала головой:
– Я уверена, ты не совсем нормальная.
– Мари-Анж…
– Ладно, что говорить о том, что прошло…
Зеленые глаза впились в Эммануэль:
– Я уезжаю, но сделаешь ли ты то, о чем я тебя попрошу?
– Что именно?
– Все, что попрошу!
– Еще бы! – Эммануэль была зачарована этим взглядом.
– Поклянись!
– Клянусь, если тебе этого хочется.
Она хотела снова рассмеяться, но Мари-Анж не дала сбить себя
с серьезного тона:
– Сегодня ровно в полночь ласкай себя. Я в это время буду
делать то же самое.
Ресницы Эммануэль дрогнули. Она наклонилась и нежно
поцеловала свою новую подругу. Машина тронулась, и Эммануэль услышала на
прощанье: «Не забудь же! Ровно в полночь!».
Оставшись одна и вспоминая этот чудесный день, Эммануэль
вдруг отметила, что она-то не задала девочке ни одного вопроса. Если прелестное
светлокосое создание узнало до мельчайших подробностей интимную жизнь своей
старшей подруги, то та не узнала ничего.
Она даже не спросила, девственница ли Мари-Анж.
Когда вечером свежий, только что из-под душа, Жан вошел в
комнату жены, он увидел ее сидящей нагишом на кровати. Он подошел к ней, она
обняла его за бедра и потянулась вперед, жадно раскрыв рот. Она припала к
бедрам мужа, и в считанные секунды изящный жезл превратился в могучую палицу.
Эммануэль втянула ее в себя, и она окончательно отвердела. Тогда Эммануэль
принялась лизать эту дубинку по всей длине, проводя языком по голубым
вздувшимся венам. Жан пошутил:
«Ты напоминаешь мне человека, жующего кукурузный початок». И
тогда, чтобы сходство было полным, Эммануэль пустила в ход свои маленькие зубы.
А чтобы загладить боль, она стала дуть на кожицу, поглаживать тестикулы,
проводя по ним языком. Она заглатывала фаллос все больше и больше, не боясь
задохнуться. Делала она все это расторопно, с наслаждением.
То, что чувствовали ее язык и губы, передавалось грудям и
лону. Она постанывала, на мгновение выпускала фаллос изо рта, щекотала его
языком и снова проглатывала трепещущую плоть.
Жан обеими руками сжимал голову жены. Но вовсе не для того,
чтобы руководить ее движениями и регулировать их ритм. Он великолепно знал, что
вполне может положиться на ее умение. Она научилась этому как-то сразу и
исполняла это лучше других. В иные часы Эммануэль заставляла мужа просто
изнемогать от наслаждения: она не останавливалась подолгу ни на одной
определенной точке, собирала нектар с любого цветка, заставляя свою жертву
издавать отчаянные стоны, жалкие мольбы, заставляя извиваться, исступленно
кричать, пока, наконец, она не завершала свой шедевр. Но сегодня ей хотелось
дарить более безмятежные радости. Она только добавляла к губам и языку
ритмические движения рукой, чтобы выжать из Жана все, до последней капельки. И
когда поток хлынул, Эммануэль пила из него медленно, глубокими глотками, а
последнюю, самую драгоценную каплю, она слизнула языком.
И она была так готова к оргазму, что пролилась, едва только
Жан склонился к ее лону и коснулся губами маленького напряженного бутона плоти.
– Теперь я тебя возьму, – пробормотал Жан.
– Нет, нет! Я хочу пить тебя снова. Скажи, что ты дашь мне
этот напиток. О, ты прольешься ко мне в рот опять, скажи, скажи мне это, я тебя
прошу. Это так чудесно, я это так люблю!
– А твои подружки, когда меня здесь не было, ласкали тебя
так же хорошо? – спросила она, когда оба они перевели дыхание.
– Что ты спрашиваешь! Еще не нашлось женщины, которая могла
бы сравниться с тобой.
– Даже сиамки?
– Даже они.
– Ты же знаешь, это не комплимент. Если бы ты не была самой
лучшей в мире любовницей, я бы тебе сказал об этом. Хотя бы для того, чтобы ты
такой стала. Но, ей-богу, я не знаю, чему ты можешь научиться еще. Ведь должны
же быть пределы в искусстве любить.
Эммануэль задумчиво протянула:
– Не знаю…
По ее сдвинутым бровям, по голосу было понятно, что сомнение
ее совершенно искреннее.
– Во всяком случае мне до пределов еще далеко.
– Да кто тебе это сказал! – воскликнул Жан. Она не ответила,
и он спросил:
– Ты что, не считаешь меня подходящим арбитром?
– О, что ты!
– Я, кажется, неплохой учитель. И вдруг ты оказываешься
недовольной своим воспитанием.
Эммануэль поспешила его утешить:
– Милый! Никто на свете не мог бы обучить меня лучше, чем
ты. Но… Как бы это объяснить… Я чувствую, что в любви должны быть еще более
важные, более интеллектуальные вещи, чем умение любить.
– Ты имеешь в виду преданность, нежность, заботливость,
понимание?
– Нет, нет. Я совершенно уверена, что эта важная вещь
относится именно к физической любви. Но это совсем не добавочные знания, так
сказать, не большая ловкость, не большая техника, не больший пыл; это скорее
что-то разумное, какое-то состояние мозга…
Она тяжело вздохнула:
– Я даже не думаю, что это вопрос о границах, о пределах.
Это, мне кажется, дело нового взгляда, нового угла зрения…
– Другой способ смотреть на любовь?
– Не только на любовь, на все!
– Может, ты все-таки объяснишь понятней?
Она накручивала на пальцы свои локоны, словно они должны
были помочь найти слова:
– Нет, – решила она. – Мне и самой это непонятно. Но я
должна сделать какой-то шаг вперед, найти что-то, что мешает мне стать истинной
женщиной, твоей женщиной. А я не знаю что!
Она совсем приуныла:
– Я думала, что я знаю так много. Но есть еще что-то, чего я
не знаю.
