Массажистка немедленно возобновила свои заботы о плечах, руках,
лодыжках клиентки. Эммануэль медленно приходила в себя. Она открыла глаза и
улыбнулась слабой, извиняющейся улыбкой. Юная сиамка ответила ей понимающей
гримаской и что-то произнесла вопросительным тоном. И тут же, протянув длинные
тонкие пальцы к своему низу живота, приподняла брови, как бы спрашивая
позволения. «Да», – кивнула Эммануэль. Руки, снабженные вибромассажером,
тщательно трудились на поверхности и в каждой складке внутри, зная в
совершенстве искусство извлекать максимум наслаждения. Без всякой
предосторожности, не давая передышки, уверенная в результате сиамка-волшебница
виртуозно дополняла электрическую мощь инструмента порханьем, легким
царапаньем, растиранием.
Эммануэль сопротивлялась изо всех сил, но ее хватило
ненадолго. Она начала содрогаться столь сильно, что на лице массажистки
отразился даже легкий испуг. И долго после того, как руки оставили ее,
Эммануэль продолжала извиваться, судорожно вцепившись пальцами в край белого
стола.
Когда они встретились у выхода, Ариана сказала:
– Жаль, что стены все-таки довольно плотные. Когда ты там
была, тебя можно было заслушаться. Теперь можешь меня не уверять, что ты больше
всего любила математику.
Мари-Анж уже четвертый день кряду приезжала к Эммануэль в
послеобеденное время. И всякий раз подвергала хозяйку обстоятельному допросу,
интересуясь – и удовлетворяя свой интерес – различными деталями: что
проделывала ее подруга с мужем в реальной жизни, какие сцены проносились в ее
воображении.
– Если бы ты в самом деле отдавалась тем мужчинам, которым
ты отдаешься в своих фантазиях, – заметила она однажды, – ты стала бы настоящей
женщиной, с тобой все было бы кончено.
– Ты хочешь сказать, что я бы умерла? – засмеялась
Эммануэль.
– Почему же это?
– Ты что, считаешь, что заниматься любовью с мужчинами можно
так же часто, как в одиночку?
– А почему нет?
– Милая моя, это же очень трудно – отдаваться мужчине.
– Но тебе же не трудно ласкать себя?
– Нет.
– Сколько раз в день ты этим занимаешься, когда у тебя
каникулы? Теперь?
Эммануэль стыдливо улыбнулась:
– Ты знаешь, вчера я постаралась. Мне кажется, раз
пятнадцать, не меньше.
– Есть женщины, которые столько же раз в день исполняют это
с мужчинами.
Эммануэль покачала головой:
– Да, я знаю, но это меня не привлекает.
И постаралась объяснить:
– Поверь мне, мужчина не всегда так прекрасен, как тебе
может показаться. Это тяжело, это долго, это даже больно иногда. И, конечно же,
он совсем не знает способа, который больше всего приятен женщине.
Как ни странно, при всей свободе их отношений, в одном
пункте Эммануэль не осмеливалась быть с Мари-Анж откровенной до конца. Иногда
только неловко, с трудом позволяла она себе намеки, не уясняя, однако, поняла
ее девочка или нет. Она сама не могла объяснить себе эту робость – ведь ничто в
поведении ее подруги не заставляло Эммануэль быть застенчивой и скрытной: едва
появившись, Мари-Анж сразу же раздевалась, ей ничего не стоило сбросить с себя
все по первой же просьбе Эммануэль, и чаще всего подруги проводили время на
затененной террасе совершенно нагими. И, несмотря на все это, возбуждение,
овладевавшее Эммануэль, выражалось лишь в том, что она разнообразила практику
на собственном теле, никогда не решалась ни притронуться к телу подруги, ни
попросить, чтобы та прикоснулась к ней, хотя хотелось ей этого до смерти. Стыд
и бесстыдство боролись в ее душе. Доходило до того, что она спрашивала себя не
ища, впрочем, точного ответа, – не есть ли эта необычная скромность и
сдержанность на самом деле лишь высшая утонченность, которой безотчетно
требовала ее чувственность; не есть ли отказ от тела Мари-Анж, к которому она
себя приговорила, более изощренное и изысканное наслаждение, чем простая
физическая близость. В этой ситуации, стало быть, когда девчонка располагала ею
как угодно, ни в чем не уступая себя, для Эммануэль открылся не источник
страдания, а необычное, тонкое наслаждение.
И точно такое же, неведомое прежде наслаждение заключалось
для Эммануэль в тайне, которая окутывала сексуальную жизнь Мари-Анж. Эммануэль
понимала, что согласившись не нарушать этой тайны, она испытывает больше
радости и плотской, и духовной; ей было сладко ставить спектакли сладострастия,
а самой не видеть сцен, поставленных по той пьесе другим режиссером. И если она
каждый день с таким нетерпением ждала появления своей маленькой подружки, то
главным образом не для того, чтобы видеть ее наготу и быть свидетельницей ее
похотливых забав, а чтобы самой – что было, разумеется, более смелым и
волнующим, – вытянувшись в шезлонге, ласкать себя под испытующим взглядом
Мари-Анж. Очарование не исчезало и после ухода подруги: Эммануэль по-прежнему
видела перед собой удивительные зеленые глаза и до самого вечера продолжала
свои занятия любовью.
Мать Мари-Анж пригласила Эммануэль на очередную чашку чая по
средам. В большом, хорошо обставленном салоне Эммануэль обнаружила дюжину дам,
ничем на первый взгляд не отличимых друг от дружки. Она пожалела, что не может
остаться наедине со своей наперсницей: та с видом благопристойной девочки
сидела на ковре посредине комнаты. И тут Эммануэль увидела новую гостью, сразу
же резко выделявшуюся на фоне всего общества.
Вновь прибывшая напомнила Эммануэль дорогих ее сердцу
парижских манекенщиц. У нее была их стройная фигура, их выражение некоей
усталости на лице, их умение держаться на расстоянии от других. Рот слегка
приоткрыт «уста, как роза», черные брови над удлиненными глазами. Эммануэль
подумала, что она единственная в этом обществе, которая может понимать,
благодаря своему опыту, что может скрываться под этой подчеркнутой скромностью,
что эта красота должна быть страстной и необузданной. Она помнила, как часто
открывала под масками своих подружек, под «строгим образцом всех гордых
изваяний» бодлеровские «благовонья, чары, поцелуи». Мраморные статуи могли
превратиться в плоть, но мужчина, веривший в рай недоступный и в богов
безжизненных, по-прежнему тянул руки к статуе, и возлюбленная плоть пребывала
камнем.
Эти воспоминания наполнились сейчас для Эммануэль
двойственным ощущением, где было поровну и от привкуса ее школьных забав и от
того, что она испытывала в примерочных парижских магазинов моды. Ей самой
захотелось быть произведением искусства, прибывшим в Бангкок в виде
бесформенной глины и только здесь обретающим форму. И хотя она не могла
отчетливо представить себе, во что выльется эта форма, но ей подумалось, что
было бы прекрасно, если бы однажды она стала таким же совершенным существом,
как эта рыжеволосая красавица стала созданием блестящего мастера, гордящегося
делом своих рук.
