Пренебрежение подруги задело Эммануэль. Она попробовала
выразиться яснее, определеннее:
– Не понимаю, какая муха тебя укусила? Ты, кажется, что-то
имеешь против того, что мы с Би трахнули друг друга.
Ответ Мари-Анж не допускал никаких возражений:
– Трахнуть может только мужчина.
И за этой сентенцией последовала еще одна:
– Нельзя терять время на болтовню! Я уже говорила, что знаю
одного человека, который тебя научит тому, как это делается. И надо, чтобы я
вручила тебя Марио, в его объятия как можно скорее.
Она наморщила лоб, как бы производя в уме некие расчеты.
– Сегодня у нас шестнадцатое. Ты приглашена на восемнадцатое
в посольство? Да? В этот вечер я тебя и познакомлю с ним. И если вы не полюбите
друг друга при первом знакомстве, значит, это произойдет на следующий день.
У нее не было сил ждать. Она вышла на балкон и, опершись о
перила, всматривалась сквозь заросли сада в дальний конец улицы. Губы ее
дрожали. Приедет ли? Почему так опаздывает? Может быть, нашлись причины, по
которым ей нельзя вновь видеться с Эммануэль, и сейчас по телефону она скажет
об этом?
Наконец, Эммануэль сама решилась позвонить. Ответил мужской
голос. Наверное, слуга. И тут же Эммануэль поняла, что ничего не сможет сказать
не только потому, что не знает английского, но ведь ей неизвестно и настоящее
имя Би. Она не знает, кого попросить к телефону!
Она повесила трубку.
Но раз трубку взял кто-то другой, значит, Би нет дома, она
сейчас в дороге. Она должна появиться с минуты на минуту. А вдруг с ней
произошло несчастье? Да нет, наверное, Би забыла адрес и блуждает сейчас в
запутанном лабиринте дипломатического квартала. Все улицы похожи, названия их
нормальному человеку не выговорить – ничего удивительного, что Би заблудилась.
Но тотчас же в сознании Эммануэль прозвучал другой, более
уверенный голос. Он напомнил ей, что Би провела в Бангкоке уже целый год и за
это время можно вполне изучить город: сама Эммануэль свободно ориентировалась
уже к концу второй недели. Нет, тут что-то другое.
Однако она опаздывает уже на два часа! Что могло помешать
Би, если она забыла адрес, позвонить Эммануэль?
А может, самой отправиться на поиски Би? Но она не знает
адреса. Подожди-ка, Мари-Анж говорила, что она сестра американского морского
атташе! Что же, позвонить в посольство? Да, но кого попросить к телефону? Там
ведь может оказаться несколько атташе. И на каком языке обратиться?
Бог ты мой, да просто позвонить Мари-Анж! Но тут же она
представила, с каким сарказмом обрушится на нее это зеленоглазое чудовище. Нет,
нельзя признаваться девчонке, что ты брошена…
А в том, что она брошена, Эммануэль теперь уже почти не
сомневалась. Она не придет ни сегодня, ни завтра. Уступила вчера порыву,
оказавшемуся сильнее ее, но сегодня, вдали от соблазна, она пришла в себя; она
не любит Эммануэль; она вообще не любит женщин, эта забава кажется ей скучной и
бессмысленной, «смешной», говоря ее словами. Или она стыдится, что вчера дала
себя увлечь запре??ными наслаждениями. Очевидно, говорила себе Эммануэль, у Би
есть религиозные правила, моральные нормы, запрещающие ей повторить вчерашнее
распутство. Ведь Эммануэль, по существу, ничего не знает о ней: она видит, что
та живет, наверное, без любовника и… без любовницы. А вдруг это совсем не так
на самом деле?
Вот оно что! У Би, вполне возможно, есть любовницы! Нет,
этого не может быть. Ну, тогда – любовник! Ну да, она вернулась, покаялась ему,
он закатил ей сцену, потребовал отказаться от встреч с Эммануэль. Да, это так,
теперь Эммануэль убеждена в этом. Но она не позволит себе так легко уступить.
Она будет драться за свою любовь всей силой своей любви…
Но через несколько минут только сладость страдания осталась
в ее душе. Би никогда больше не вернется, и не все ли равно, по каким причинам
– не вернется и все. Боже мой, неужели надо навсегда отказаться от этих рук,
тела, от этих губ, совсем недавно произнесших: «Я тоже вас очень люблю…»
И впервые со времени раннего детства настоящие слезы
полились из глаз Эммануэль.
Вечером Жан и Кристофер потащили ее в театр. Ей было
безразлично происходящее на сцене, она сидела с мрачным лицом, и Жан не задавал
ей никаких вопросов. Кристофер, не понимая, что происходит, тоже помрачнел, он
выглядел даже более удрученным, чем Эммануэль. И лишь оказавшись ночью в
объятиях мужа, Эммануэль горько разрыдалась и рассказала ему обо всем.
По мнению Жана, Эммануэль приняла это приключение слишком
близко к сердцу. Весьма возможно, что какая-то серьезная причина помешала Би,
завтра пропажа найдется, и все разъяснится. Но если даже Би и впрямь решила
больше не видеться с Эммануэль – что из того! Во-первых, хорошо, что все это
кончилось так быстро, иначе Эммануэль мучилась бы сильнее. Во-вторых, Эммануэль
должна помнить, что она предназначена кружить головы другим и не позволять,
чтобы другие могли вскружить ей голову. И если эта Би, которую Жан не видел и о
которой ничего не слышал, и вправду так хороша, то все равно в ней нет и
половины тех достоинств, какие есть у его милой девочки. И он не позволит,
чтобы она печалилась. Единственное, чего заслуживает Би, – чтобы Эммануэль
отомстила ей, и как можно скорее, в других объятиях. А разве их трудно найти? И
она должна доказать это Би, и чем скорее, тем лучше.
Эммануэль внимательно слушала и постепенно успокаивалась. В
самом деле, как не стыдно так убиваться. Конечно же, она найдет других, она еще
не знает кого, но найдет обязательно!
Все парижские платья были решительно забракованы Жаном: они
недостаточно открыты, в них нельзя идти на посольский прием!
– Но в Париже не было никого, кто бы мог показывать грудь
так смело, как я, – не соглашалась Эммануэль.
– Дорогая моя, то, что в Париже называется показать грудь, в
Бангкоке выглядит, как наглухо застегнутое платье, – убеждал Жан. – Надо, чтобы
все увидели, что у тебя лучший бюст в мире. Надо ткнуть им в глаза твои груди.
И платье, которое они, наконец, подобрали, вполне годилось
для этой цели. Широкий вырез едва доходил до сосков, но стоило наклониться и –
оп-ля! – вся грудь, как на витрине. Под платье Эммануэль не надевала ничего,
даже маленькие трусики. Еще в Париже, со времени своего замужества, она только
так появлялась в свете: чувствовать себя обнаженной в многолюдстве было для нее
одной из самых утонченных ласк. А во время танцев это ощущение делалось еще
сильнее.
Платье обтягивало тело Эммануэль до бедер, как перчатка, а
книзу расширялось. И сейчас, чтобы продемонстрировать возможности платья,
Эммануэль упала в кресло. Зрелище было столь острым, что Жан сразу же ринулся
вперед, ища застежку. Одной рукой он расстегивал платье, другая же старалась
высвободить бюст Эммануэль.
