– Так вот почему вы считаете его моралью!
– Подождите, дело не в этом, надо идти дальше. Эротизм
требует прежде всего системы. Его адептами могут быть только люди принципов,
знатоки теории, а не те ночные гуляки, которые хвастают количеством вина и
числом женщин.
– Выходит, что эротизм совершенно противоположен занятиям
любовью?
– Ну нет, это вы заходите слишком далеко. Но заниматься
любовью – еще не значит совершать акт эротизма. Нет эротизма там, где
сексуальное удовольствие получают по привычке, по обязанности, там, где это
животное удовлетворение биологической потребности, желание плотское, а не
эстетическое, поиски не духовных, а чувственных наслаждений, любовь к себе или
к другим, а не любовь к прекрасному. Иными словами: где есть природа, там
эротизма нет. Эротизм, как и вообще всякая мораль, есть средство, придуманное
человеком для борьбы с природой, средство победить, преодолеть ее… Вы хорошо
знаете, что человек постольку человек, поскольку становится все менее
естественным, менее диким; чем дальше он от природы, тем больше в нем
человеческого. Эротизм – самый человечный талант человека. Он не противостоит
любви, он противостоит природе.
– Как и искусство?
– Браво! Мораль и искусство – это одно. Поздравляю вас с
вашим определением искусства как антиприроды. Не говорил ли я вам, что
искусство раскрывает себя только в преодолении природы? Уж сколько лет любители
наводить тень на ясный день стараются убедить людей – и чаще всего ударами
сапога, что человечество спасется от муки машинобетонной цивилизации, только
если провозгласит: «Назад, к природе!». Омерзительное запугивание, гнусное
оболванивание! Вернуться к почве, к земляным червям должен тот, кто изобрел
математику и придумал пачки балерин? Если это стремление поскорее со всем
покончить, что ж, пусть земля снова наполнится питекантропами. «Назад, к
природе!». Я ненавижу природу!
Пыл его даже вызвал улыбку у Эммануэль, но Марио продолжал
оставаться серьезным.
– Но что я говорю вам о разрушении, когда разум зовет нас к
созиданию! – И он сжал руку Эммануэль с такою силой, что она чуть не
вскрикнула.
Тон его речи сменился. Вместо патетики в нем зазвучала
убеждающая напевность.
– Я плыл по Коринфскому заливу. Справа от меня были покрытые
снегом вершины Пелопоннеса, слева спускались к морю золотые пляжи Аттики.
Газета, которую мне только что подали, отвлекла меня на минуту от этого
зрелища, но не заставила меня забыть о нем. В этой газете крупными буквами была
напечатана лучшая поэма, которую когда-либо писал человек, поэма, чьи корни
уходили в ту же прекрасную землю, которая сейчас тянула ко мне свои губы,
открытые морским ветрам и обожженные солнцем, обжигавшим плечи Одиссея. Вот эта
поэма: «3 ЯНВАРЯ, В 3.57 СПУТНИК В ВИДЕ МАЛЕНЬКОЙ БЕЛОЙ ЗВЕЗДЫ ПОЯВИТСЯ В
ЦЕНТРЕ ТРЕУГОЛЬНИКА, ОБРАЗОВАННОГО АЛЬФОЙ ВОЛОПАСА, АЛЬФОЙ ВЕСОВ И АЛЬФОЙ
ДЕВЫ».
И звезда появилась, маленькая щепотка металла, брошенная
человеком в пучину мироздания. И новый век, начавшийся с этой минуты, – он наш.
Отныне пусть погибнет наша Земля и человечество исчезнет – вечно будет кружить
в глубинах космоса звезда, сделанная нашими руками, произносящая слова на нашем
языке, переворачивающая, разрушающая своим «бип-бип» все холодное молчание
Вселенной. О вы, звезды Альфа, отмечающие своими огнями нашу победу, это любовь
вытягивает свои обнаженные ноги на ваших берегах!
Марио закрыл глаза. Пауза была долгой, а потом он снова
заговорил, и снова изменился его голос.
– Вы сказали «искусство»? Самое артистичное произведение –
это то, которое отстоит как можно дальше от образа Божия. Ах, все, что создал
Бог, значит так мало в сравнении с человеческим творением! Как она стала
прекрасна, наша планета, с тех пор, как мы наполнили ее пустоту, с тех пор, как
мы взъерошили ее нашими стеклянными дворцами и заставили дрожать ее воздух от
звука наших песен! Как прекрасна она, исторгнутая из Божьего мрака светочем
Человека! Какой удивительной сделали ее вы – музыканты, скульпторы, живописцы,
архитекторы – все, превратившие землю и небеса в Царство Человека, слишком
прекрасное, чтобы считаться созданием Бога!
Марио смотрел на Эммануэль так, будто на ее лице он видел
все красоты, которым только что пропел такой пламенный гимн. Он улыбнулся ей:
– Искусство! Разве не благодаря ему четверорукое существо
выделилось из дикого мира и превратилось в человека? Единственного во
Вселенной, единственного, кто оставит после себя больше, чем получил при
рождении. Но теперь искусства красок, звуков и линий мало, чтобы утолить жажду
человечества, страсть к созиданию. Теперь человек хочет творить из других
материалов – из собственной плоти и собственной мысли, подобно тому, как
когда-то он соткал из своих сновидений апсар и гурий. Нынешнее искусство не
может быть искусством холодного камня, бронзы или холста. Оно может быть только
искусством живого тела, искусством жить. Единственным искусством, которое будет
мерой человека в космосе, которое уведет его к звездам и дальше, будет эротизм.
Выразительный голос Марио взбадривал Эммануэль, как удары
хлыста.
– Есть ли, спрашиваю вас, искусство более острое, более
яркое, чем то, которое берет человеческое тело и делает из этого произведения
природы свой собственный шедевр? Легко созданное из мрамора или путаницы
штрихов не может оспаривать авторство у Вселенной. Но человек! Взять в свои
руки не как гончарную глину, не для того, чтобы почувствовать строение, ощупать
контуры вещества, не для того, чтобы любить, но взять именно для того, чтобы
похитить его, увести от этого дурацкого ощупывания скорлупы, в которую он
заключен, вырвать из нее, отбросить привычную точку зрения, изменить, как у
лабораторного животного, наследственность, пересоздать его! Сделать человека
снова свободным, чтобы он познал новые, собственные законы, законы, которые
управляют не молекулами и кометами, законы, освобождающие его от недостатка
энергии и увядания плоти. Это даже не искусство – это сам Разум… Он быстро
подошел к окну, выходящему на канал.
– Взгляните, – сказал он. – Пропасть не между живым и
неодушевленным. Мир делится иначе: на знающих и на все остальное на свете. Этот
полицейский и эта собака – они не отличаются от дерева и водорослей, которые
точно такие же, как вода и камень. Но другие, посмотрите на них, украшенных
своими лохмотьями, на тех, кто гребет в лодках или размышляет о чем-то, с их
упрямством, с их короткими волосами, с их скрещенными пальцами… Вот человек!
Надо неистово любить человека, чтобы уметь ненавидеть природу!
И почти неслышно он прошептал: «Люди, люди мои, как я люблю
вас, идущих в такие дали…»
Чуть ли не с испугом Эммануэль спросила:
– Значит, единственная для вас любовь – это любовь вопреки
природе?
Она постаралась смягчить вопрос улыбкой, хотя и без этой
предосторожности он не мог уколоть Марио, поток слов не остановился:
