— Я могу остаться с ним? — спросила Омма, обращаясь к бэй-тасану. Ящер величаво приблизился и заглянул ей в глаза. Омма опустила длинные ресницы. Они немного помолчали, но я подозреваю, бэй-тасан вел в это время с Оммой разговор, неслышимый для постороннего уха.
Я видела, что Омма приняла решение. И как только я могла ревновать ее, как это было недостойно по отношению к подруге!
Омма выпрямилась. По палубе пополз оранжевый туман, который превратил бэй-тасана в рассыпчатые ломтики сыра на деревянной тарелке. От сыра остро запахло пряностями, так что я, ничего не евшая с раннего утра, сглотнула слюну. Запах показался мне странно знакомым. Омма смущенно улыбнулась.
— Он спросил, что я считаю самым вкусным на свете, и я вспомнила сыр, который в детстве постоянно был на нашем столе. Такой сыр готовят только сыроделы в Венексах — Западных горах. Его доставляли в Ромес по Дугону, минуя водопады, на белоснежных купеческих судах под бело-красными парусами…
Омма отломила кусочек сыра и, закрыв глаза от блаженства, положила в рот. Готто, до этой минуты оторопело молчавший, вдруг бросился к ней.
— Брось это за борт, Омма! А ты, Шайса, явно тронулась умом! Ты готова была пожертвовать собой ради подруги, а теперь спокойно смотришь, как она губит себя. У вас у обеих помутилось в голове! Не знаю, что наговорило вам это оранжевое чудище, если им так необходим бедняга Аттер, пусть забирают его. Пока он был человеком, ты ведь и видеть его не хотела, Омма!
Омма стояла, чуть отвернувшись от пылкого Готто и крепко держа в руках тарелку с сыром, чтобы тот не вырвал ее из рук.
— Ты не понимаешь, — грустно улыбнулась она и отломила еще один кусочек. Маленький бэй-тасан, услышав громкий голос Готто, испуганно распластался по палубе.
Виса немедленно сделала на него охотничью стойку, но, обнюхав малыша, равнодушно зевнула и разлеглась у моих ног. Зато Готто, упрямо мотнув головой, явно не собирался допустить глупого, с его точки зрения, поступка Оммы. Я невольно улыбнулась, представив себе предстоящую схватку из-за тарелки сыра. Легким движением я вы бросила вперед полузакрытую ладонь. Я очень старалась сдерживаться, не зная, насколько силен во мне сегодня звездный свет. Меньше всего я хотела причинить Готто вред… Юноша замер почти в полушаге от Оммы, потом обмяк и опустился на палубу. Он не замер неподвижно — я не стремилась к этому, — просто силы покинули его.
— Ты хорошо подумала, Омма? — спросила я подругу. Та кивнула, глядя на меня нежно и с благодарностью. А еще я увидела в ее глазах безумный свет надежды. Она приняла правильное решение, и никто не имеет право ей мешать.
Омма доедала сыр. Я не плакала — это было последнее, что я могла для нее сделать. Чувствуя жгучую боль в груди, сдерживая детские порывы зареветь, броситься ей на шею, любой ценой удержать, я намертво вцепилась в густую шерсть Висы. Омма молчала. Внезапный липкий страх пронзил меня — как будто Омма сейчас умрет! Она стояла у самого борта, на фоне ясного безоблачного неба. Вдали расстилался золотистым пространством пляж острова Бэй-Тасан, вершины деревьев покачивались на ветру. Омма была закутана в длинный лю-штанский плащ такого же темно-красного цвета, каким было платье на ней, когда я впервые разглядела ее в повозке работорговцев. Не в силах больше сдержаться, я присела на корточки рядом с Висой и спрятала лицо в ее взволнованно дышащий бок. Но Омма не смотрела на меня: оранжевое марево соткалось из воздуха и вскоре скрыло от меня и развевавшиеся на ветру темные волосы, и красный плащ, и дорогое лицо, озаренное внезапной надеждой. И вот второй маленький бэй-тасан смешно ковыляет по палубе навстречу сородичу.
Как только деревянная тарелка из-под сыра упала за борт, поверхность моря взорвалась столбом брызг, и вскоре бэй-тасан, на лету отряхивая мокрые крылья, опустился на палубу. Маленькие ящеры устремились к нему, он ласково прикоснулся к ним своим опасным клювом, явно нашептывая какие-то успокаивающие слова, после чего малыши послушно вскарабкались ему на спину и крепко вцепились когтями в его чешую. Бэй-тасан повернулся ко мне.
— Не надо плакать, Шайса, — сказал он. — Эти двое снова стали младенцами. Они получили то, чего лишены все живущие: возможность прожить еще одну жизнь. Верь — она будет гораздо счастливее прежней.
Я молча согласилась с ним. И хотя слезы по-прежнему текли у меня по лицу, я невольно улыбнулась, представляя себе жизнь Оммы и Аттера на острове. Бэй-тасан уже нагнул шею в прощальном поклоне, как я вдруг вспомнила фразу, которую услышала от него еще на берегу.
— Постой! Ты говорил, что вы сможете когда-нибудь стать людьми. Когда это произойдет?
Ящер неохотно ответил:
— Это легенда, Шайса. Мечта, ради которой мы живем. Честно говоря, никто из нас уже не верит в это. Но говорят, что, когда произошло первое превращение, первый бэй-тасан услышал голос: «Когда звезды вернутся в мир, к вам вернется первоначальный облик».
— Странное пророчество, — задумчиво проговорила я. Вот и дети короля Кольфиара: с того времени, как звезды покинули мир, казалось, миновала вечность. Наверное, какое-то схожее проклятие висит над островом Бэй-Тасан — здесь тоже туман и люди, превращенные в чудовищ… Ящер взмахнул крыльями и понес к острову новых брата и сестру. Проводив его взглядом и дождавшись, пока он скроется в роще, я повернулась к Готто, который постепенно приходил в себя. Я хотела помочь ему встать, но он оттолкнул меня, грубо выругался, встал самостоятельно и пошел что-то делать с парусами. Господи, не извиняться же перед ним?! И я, в ожидании Рейдана с Чи-Гоаном, спустилась вниз.
В каюте Оммы все осталось по-прежнему. На столике у окна лежал красивый костяной гребень — мы вместе отыскали его в лю-штанских сундуках. Омма была равнодушна к вещам и нарядам. Она прикасалась к ним, словно говоря: «Что может быть достойно меня?» Она оставалась царственно прекрасной и в легкомысленных цесильских костюмах, и в рубашке, перешитой с чужого плеча. Но этот простой гребень с изящной жемчужной инкрустацией чем-то ей приглянулся. Возможно, он напоминал ей какой-нибудь предмет, оставленный дома. Теперь гребень лежал на шелковой лю-штанской скатерти, расшитой потемневшими золотыми нитками. Я взяла его в руки, и долго сдерживаемые чувства, наконец, хлынули наружу. Теперь мне не от кого было прятать слез, и, упав ничком на кровать, я зарыдала в голос, как плачут только дети, испытавшие первую потерю.
Я не заметила ни возвращения Рейдана, ни того, как подняли якорь, ни того, как день сменился золотым закатом и темной ночью. Когда слезы кончились, я долго лежала с открытыми глазами. Удивительно, размышляла я, с сестрами из храма Келлион я провела всю жизнь и никогда не оплакивала разлуки с ними. Более того, я совсем не уверена, хочу ли я вернуться туда, хотя путь наш подчиняется именно этой цели. Сколько я была знакома с Оммой? Наверное, не прошло и месяца? Ну, может быть, месяц. Почему же мне так больно, словно из сердца вырвали кусок? Все отношения между живущими в храме были холодны, как свет нашей далекой сестры. А здесь, в этом диком, непросвещенном, первобытном мире, я впервые столкнулась с живыми чувствами людей, впервые стала испытывать их сама. И потому даже мысль о том, что я больше не увижу статной фигуры светловолосого принца Аттера, стоящего на носу корабля, вызывала у меня новый приступ слез.
