Толпа ахнула. Видно было, что не одна я была потрясена новорожденным шедевром: словно сама душа художника, смятенная и непонятая, бушевала на холсте; словно это его сердце билось кровавой меткой. Две совсем юные женщины подбежали к изможденному, ставшему похожим на больную темнокрылую птицу творцу и встали перед ним на колени. Потом из толпы вырвался высокий седобородый мужчина и поставил перед художником клетку, в которой на жердочке сидела невзрачная буренькая птичка. Только теперь я поняла, что все это время слышала мелодичные трели: творению картины должно было сопутствовать пение жаворонка, покровителя художников. Тонкие губы художника — он был немолод, как я заметила — слабо улыбнулись; он наклонился к клетке, достал из нее птичку, испуганно замершую в его руках, и поднялся, воздев руки к небу. Коленопреклоненные женщины, трепетно касаясь одежд мастера, задрали головы вверх. И вот руки разомкнулись, жаворонок, тревожно пискнув, затрепыхал крыльями, поднялся в воздух и вскоре превратился в исчезающую крошечную точку.
Автор картины в зеленых тонах в сердцах сломал кисти и швырнул их под ноги победителю, который уже снова не замечал ничего вокруг, погрузившись в себя. Состязание было окончено, и люди стали расходиться. Последними ушли молодые женщины, на прощание поцеловав художника в лоб. А он остался сидеть один, равнодушный к своей победе. Он даже не взглянул на доставшиеся ему деньги и не отводил мрачного взора от созданного им шедевра.
Мне было жаль его, оставшегося в одиночестве после того, как он выплеснул всю свою душу людям под ноги. Быть может, мне стоило с ним заговорить. Но что-то мне подсказывало, что художник просто не заметит меня, что сейчас он слишком далеко отсюда и должен находиться там один. Вздохнув, я побрела дальше.
Удивительно: никогда, стоя перед прекраснейшими картинами в храме Келлион, я не испытывала такого восторга, такого слияния с предметом изображения, проникновения в его суть, как сегодня. Эта странная картина создавалась не глазами, а сердцем: чтобы добиться успеха, художник сжигал себя изнутри. Я с ужасом подумала о Готто, которому ради меня придется впасть в такое же состояние слепоты и глухоты ко всему, что не есть Картина. Искусство сестер Келлион казалось мне поверхностным и бездушным, но искусство Фолесо было просто безжалостным — по крайней мере, оно не щадило своих создателей.
Пройдя несколькими открытыми террасами, я оказалась на широкой площади, которую обнимало двумя крыльями колоннад невысокое здание. Множество людей стремились пройти в его распахнутые двери. Я преодолела робость, подошла к женщине, которая высматривала кого-то со стороны улицы, и спросила у нее, стараясь правильно выговаривать слова на языке Леха, что здесь происходит.
— Ты недавно в благословенном городе? — женщина с длинными, почти до пят, белокурыми волосами и крупными чертами розового лица взглянула на меня с живостью и любопытством, не свойственным жителям Фолесо.
— Я приехала сегодня утром, госпожа, — ответила я. — Я здесь впервые и совсем ничего не знаю.
— Ты не представляешь, как тебе повезло. Сегодня здесь, в Храме Бабочки, будет танцевать великая Лонвина. Это незабываемое зрелище! Смотри, сколько народа! Многие из этих людей приехали в Фолесо только ради того, чтобы посмотреть на знаменитый танец «Неисповедимы пути Любви». Я и сама сорвалась, как только Русба прислала мне письмо. У тебя найдется десять лаков? Нельзя пропустить такое.
Светловолосая снова завертела головой по сторонам.
— Ну же, Русба, сколько можно ждать! Видишь ли, — она снова обернулась ко мне, — я договорилась пойти в Храм вместе с подругой, но ее все нет. Надо же быть такой дурой, чтобы опаздывать на танец Лонвины! Наверное, она уже не придет. Ее муж ненавидит танцы. Он художник и считает, что только картины, причем только его кисти, возвышают душу. А танцы — утеха простонародья. Послушай, девушка, может быть, ты пойдешь вместе со мной? Я покажу тебе свое любимое место — оттуда прекрасно видно. Меня зовут Пекка.
Я с сомнением нащупала мешочек с деньгами. В Фолесо были в ходу лаки, как и в Лесовии, и я знала, что десять лаков — деньги немалые. По крайней мере, с собой у меня было немногим больше. Но оживление, исходившее от всех этих людей, белоснежной толпой вливающихся в Храм, вызывало у меня жгучее любопытство, и я, как завороженная, пошла вслед за своей новой знакомой, сжимая в руке две монеты по пять лаков.
— Вот сюда, залезай! Да смотри же под ноги! — тянула меня за руку Пекка. Сама она ловко пробралась сквозь толпу к колонне, внизу которой оказалась невысокая уступочка. Со словами «Нет уж, нет уж, подвиньтесь!» она отпихивала тех, кто тоже хотел забраться на возвышение. Наконец мы с ней оказались тесно прижатыми к колонне, зато дверь, откуда должна была появиться Лонвина, находилась у нас перед глазами. Внутри толпы зрителей оставался свободным полукруг, но в нетерпеливом предвкушении любимого зрелища обычное одухотворенное спокойствие изменило фолесцам, и задние ряды начали подталкивать передних. Но важные распорядители призвали всех к порядку. Впрочем, по словам Пекки, многие из пришедших в храм были приезжими.
Но вот по рядам пробежал шепот, и все затихло, даже дыхание людей стало бесшумным. Дверь распахнулась, и в середину полукруга вышла Лонвина. Знаменитая танцовщица оказалась пухлой розовощекой девицей лет двадцати, одетой в немыслимый наряд. Ярко-красная юбка пузырилась вокруг ее и без того полных бедер, оставляя открытыми голые икры и босые ступни. Верхняя часть тела оставалась обнаженной, если не считать двух лоскутков ткани, прикрывающих грудь.
— Она баснословно богата, — прошептала мне прямо в ухо Пекка. — На окраине у нее свой дом. Она и родителей туда переселила, чтобы не срамили ее и не копались в земле.
— А что, ее родители крестьяне? — удивилась я.
— Конечно. Здесь же как принято: если в многодетных крестьянских семьях появляется талантливый ребенок, его забирают в город — учить каким-нибудь искусствам. Мастера же семьями обычно не обзаводятся — им не до этого. Ну вот только моя Русба… Но она видит мужа пару раз в году и в таком состоянии, что детей они до сих пор не завели.
Пекка хихикнула. Тут Лонвина широко развела свои полные руки, словно желая всех нас обнять.
— Тише, тише! — пронесся шепот по залу.
Лонвина начала танец. «Неисповедимы пути любви» — так он назывался. Я с недоумением смотрела на маленькую толстую танцовщицу. С ее телом стоило бы танцевать деревенские потешные танцы, какие мы видели кое-где в деревнях Лесовии. А потом я перестала недоумевать, потому что передо мной стала разворачиваться любовная история.
В танце как будто сталкивались два образа, и обоими была Лонвина. Один — юная девушка, неискушенная в любви, но страстно мечтающая о ней. Другой — женщина много старше, для которой эта девушка была лишь воспоминанием о собственной юности. Пыл, с которым юная встречала каждую новую любовь и в каждом мужчине видела долгожданного избранника, гасился, словно пламя факела ветром, холодной рассудительностью старшей. О, как не хотела молодая знать о разочарованиях, которые выпадут на ее долю! Ей и слезы любви были сладки. Но старшая убеждала ее: «Подожди! Пройдет не так уж мало лет, и ты будешь смеяться над сегодняшними своими слезами». Как хотела юная верить, что нашла его, единственного… Но старшая твердила: «Не зарекайся! Ты и не заметишь, как эта любовь уйдет из твоего сердца, чтобы освободить место новой».
