Лишь изредка я нарушал бесконечную череду своих долгих одиноких прогулок, заглядывая в гости к Жирару, местному художнику. Я испытывал к этому человеку глубокое уважение хотя бы за тот факт, что в возрасте сорока лет у него хватило духу и решимости на то, чтобы бросить привычную работу и реализовать давнюю юношескую мечту — стать художником. Добиться этого ему удалось при поддержке жены. С того времени он жил, что называется, случайными заработками. Что-то ему платили за выставки, что-то продавалось через аукционы и магазины при посредничестве агентов по всей Европе, какие-то деньги приносили уроки рисования, которые он давал у нас в Тейе.
Как-то раз, когда я бесцельно слонялся по Ла-Униону — культурному центру нашего городка, Жирар заметил меня через стеклянную дверь аудитории, где он вел урок, прервал занятие и вышел в холл, чтобы спросить меня:
— Тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
— Пора что-то делать, нельзя всю жизнь просто так бродить по городу и окрестностям, уподобляясь какому-нибудь печальному привидению.
Я лишь молча пожал плечами, и художник постарался полнее раскрыть свою мысль:
— Я в твои годы уже начал работать в ювелирной мастерской. Пусть я посвятил этому ремеслу больше двадцати лет, но оно так и осталось чужим для меня. Окончательно я понял это, когда мне передали заказ от одного из клиентов, чтобы ему сделали обручальные кольца «не как у всех». Я никак не мог взять в толк, что он имел в виду. Обручальное кольцо — оно и есть обручальное кольцо. Ничего особо оригинального здесь не придумаешь. В общем, я из чувства противоречия взял да и смастерил пару квадратных колец. Что мне потом за это было — лучше не рассказывать. В конце концов после большого скандала с начальством я был вынужден отправить это золото в переплавку и сделать для клиента самые обыкновенные обручальные кольца. В общем, после этой истории я сказал себе: «Все. Хватит».
Я стоял на месте и смотрел на него, не зная, что ответить. Некоторые женщины из тех, что находились в аудитории, оставили свои недописанные холсты, подошли к стеклянным дверям и пристально посмотрели на меня. В их взглядах читалось самое искреннее сочувствие.
Прежде чем вернуться обратно в аудиторию, художник подытожил свою мысль:
— Если тебе запрещают изготавливать квадратные кольца, нужно искать другой, твой собственный мир, где ты сможешь не только делать, но и носить их.
Лорд Байрон
Романтизм по своей сути — совершенно современное искусство.
В нем есть тесная близость, духовное единство, колорит и стремление к бесконечному.
— Шарль Бодлер —
Спустя два месяца после того, как я подобрал черную перчатку — я по-прежнему носил ее с собой в кармане как фетиш, — произошло событие, которое в очередной раз круто изменило мою жизнь.
Шел февраль. После нескольких дней сравнительно хорошей и спокойной погоды в Тейе вновь стало холодно, пошел снег. Эта ненастная промозглая погода как нельзя лучше подходила под мое настроение. Я даже ушел из института на час раньше конца занятий, чтобы спокойно погулять в позолоченных закатом сумерках.
Мое тихое исчезновение из аудитории не прошло незамеченным для Альбы, моей соседки по парте. В свое время я сам подсел к ней, потому что был в курсе того, что она обладает редкой добродетелью — умением не задавать лишних вопросов. Альба была спокойной и простой, самой обыкновенной девушкой. Сначала за глаза, а затем в открытую одноклассники называли ее хиппи. Светлые волосы Альбы были неизменно убраны в хвост на затылке, одевалась она почти всегда в джинсы и свободные, даже чуть великоватые ей свитера. От нее всегда довольно сильно пахло даже не духами, а одеколоном. Однако у девушки был невероятно ровный, каллиграфически красивый и аккуратный почерк.
По тем ее взглядам, которые я порой ловил на себе, мне стало понятно, что я Альбе не безразличен. Тем не менее в силу свойственной ей скромности она никогда не ставила меня в неловкое положение и вообще никак не проявляла своих чувств. За это я, несомненно, ценил ее больше, чем любого другого товарища по группе. Но сказать, что мы стали друзьями, было бы преувеличением.
В тот вечер Альба, против своего обыкновения, пошла следом за мной по институтскому коридору по направлению к выходу.
Нагнала она меня уже на пороге и спросила:
— На английский не останешься?
— У меня дела. Кроме того, сама знаешь, что английский — это единственный предмет, на который я вообще могу не ходить. Моего английского с запасом хватит на то, чтобы сдать экзамен.
Вроде бы ответ был для Альбы исчерпывающим. Тем не менее она так и осталась стоять в дверях, словно желая проследить за тем, в какую сторону я пойду.
Я решил смутить ее прямым вопросом:
— Тебе что-то от меня нужно?
Альба поправила очки, корректировавшие ее близорукость — у нее были очень красивые голубые глаза, — и, заметно волнуясь, неуверенным голосом ответила:
— Да, в общем-то… Просто я хотела тебе кое-что предложить. Я имею в виду, что сегодня в «Ла-Пальме» концерт, как обычно, вечером. Ты желал бы?.. Я хотела сказать, что мы могли бы сходить туда вместе.
Я никак не мог взять в толк, о чем она говорит. «Ла-Пальма» — так называлось кафе, где обычно собирались мои однокурсники. По четвергам — а дело происходило именно в этот день недели — там обычно яблоку было негде упасть.
— А я думал, что там теперь живой музыки не бывает, — сказал я, чтобы выиграть время. — Кто, кстати, выступает?
— Да какая-то группа из Барселоны, — ответила Альба, и в ее глазах мелькнул восторженный блеск. — Они исполняют пауэр-поп или что-то в этом роде. Начало в одиннадцать, вход свободный.
— Я, пожалуй, попытаюсь прийти.
— Вот и отлично, я тогда тоже буду.
С этими словами Альба посмотрела на часы и стремительно скрылась за дверью. Было видно, что такой ход дела ей по душе.
Прогулка до кладбища и обратно оказалась безнадежно испорчена. Меня мучила совесть. Я прекрасно понимал, что не пойду ни на концерт, ни даже просто в кафе. Меньше всего на свете мне хотелось оказаться в прокуренном баре, битком набитом людьми, громко разговаривающими, порой переходящими на крик. К тому же я на дух не переносил ни поп, ни рок.
Зачем я ей соврал?
С неба падали редкие, но крупные снежинки, почти прозрачные, как крылья ангела. Чтобы продлить удовольствие от прогулки в такую замечательную погоду, я даже специально замедлил шаг и, желая совсем отвлечься от мыслей, лишних в такие минуты, включил на своем ай-поде «Алину» — изящную малоизвестную пьесу эстонского композитора Арво Пярта.
К кладбищенским воротам я подходил уже под впечатлением от фортепианных аккордов, поверх которых звучал печальный стон виолончели.
В состоянии, близком к трансу, я присел на ступеньку лестницы, ведущей к воротам кладбища. Прямо передо мной выстроились, как на параде, четыре вековых кипариса, кроны которых в тот час посеребрила снежная седина.
