Суд группенфюрер провел в котельной, по всей форме. Сам сел
на ящик, весь в черном, пацаны встали у него за спиной, а Мешок (так парня того
звали) торчал перед ними всеми один, руки по швам. Прощения просил, обещал
бабки за неделю добыть.
Мюллер же только улыбался – нравилось ему судьей быть.
Объявил приговор и тут же велел привести в исполнение. Каждый по очереди
подошел к осужденному и плюнул в рожу, а утираться нельзя. Потом Мешок должен
быть встать в дверях, наклониться, и Мюллер его с разбегу вышиб пинком из
котельной. И объявил остальным: мол, Мешок теперь недочеловек и всякий честный
пацан, встретив его во дворе, может и даже обязан дать ему в глаз.
Не снес Мешок такой житухи, через неделю завербовался на
стройку, Байкало-Амурскую дорогу прокладывать.
Серый тоже умотал бы на любую стройку, только бы к Мюллеру
на разбор не попадать. Но как без паспорта?
Короче, кругом выходила сплошная засада.
Одна оставалась надежда – на мамку. Теперь, когда ее из
детсада выперли, она уборщицей в столовке пристроилась, временно. Хоть покормит
чем-ничем, жрать охота. И может займет у кого-нибудь для сына трешницу.
Из дома Дронов взял всё, что можно толкнуть: рожновскую
электробритву, альбом с марками (до шестого класса собирал, потом бросил),
клюшку с автографом Балдориса. Но клюшку можно было только кому-нибудь из своих
продать, кто знал, как Серому прошлой зимой после матча ЦСКА – «Динамо» Рига
сфартило к хоккеистам в раздевалку пролезть. Чужой не поверит, поди докажи, что
не сам фломастером накалякал.
Из подъезда выскочил навьюченный, как верблюд. Через плечо
клюшка, на ней узел с барахлом.
Вдруг со скамейки навстречу поднимается Мюллер. Воротник
поднят, руки в карманах. И что удивительно – рожа чистая, без синяков.
– Зиг хайль, Серый. Куда намылился?
Серому капут
– Шайбу гонять? Так зима вроде кончилась.
Страшней всего группенфюрер был, когда говорил таким вот
кошачьим голосом и растягивал толстые губы в полуулыбочке. У подъезда караулит!
Может, и остальные тут?
Дронов осторожно повел глазами туда-сюда, однако других
пацанов не обнаружил. Какую же казнь придумал для него Мюллер за трусливый драп
с разборки?
– Ну ты дал, – покачал головой группенфюрер. – Удивил.
Повесив голову, Серый ждал. Будь что будет. В первую секунду
хотел бросить клюшку и дунуть через двор, но вдруг скис, будто воздух из него
вышел.
– Как ты Арбуза-то а? На руках унесли. И Краба уронил –
прямо в нокаут. Чего раньше-то темнил, что так махаться можешь?
Издевается, что ли?
Но нет, Мюллер смотрел безо всякой насмешки, с боязливым
восхищением.
Подошел, пощупал бицепс, пожал плечами.
– Вроде пацан как пацан. А так вмазал, что я толком и не
разглядел. Как Брюс Ли, честное слово.
– Кто?
– Китаеза один, дерется классно. У бати на видео кино есть,
придешь ко мне – покажу.
У Серого от удивления челюсть отвисла, даже не спросил, что такое
«видео». Чтоб группенфюрер кого-то к себе домой приглашал? Такого еще не
бывало.
– Проучили «сычовских» классно. Будут помнить. – Мюллер
озабоченно нахмурился. – Только тут вот какая хреновина. Брыка, когда уходил,
сказал: «Ну, зонты, за это по-взрослому ответите. Ждите». Я ему: «Репой
пугаешь? Да мы его на мелкой терке натрем». Так и сказал.
– Натрем? Репу? – ужаснулся Дронов. «Сычовский» Репа был
самый знаменитый боец на все Басманово. Даже Штык, бригадир «вокзальных»,
первой из басмановских команд, его стороной обходил. Репе двадцать лет, но в
армию его не взяли, потому что судимость. Это он еще когда в ПТУ учился, одному
парню с Кларыцеткин в драке хребет сломал, пацана того теперь бабка на улицу в
коляске вывозит. А на прошлый первомай Репа быку одинцовскому, когда по земле
катались, нос вчистую отгрыз, врачи пытались назад пришить – не смогли. Так,
говорят, и ходит одинцовский с повязкой поперек рожи.
Серый покачал головой:
– Как ты его натрешь-то?
– Почему я? – Мюллер хлопнул его по плечу. – Ты. Я
«сычовским» крикнул: «Если Репа ваш не секло, пускай на Нежданку подваливает, с
нашим Серым махаться».
«Токо-так, токо-ток, токо-так», – взорвался стук костольет.
Двор вокруг сделался мутный, покачнулся. Бежавшая вдоль бровки кошка
остановилась и дальше двинулась тихонько-тихонько, вкрадчиво.
Спокуха, спокуха, попробовал уговорить себя Дронов, а сам
небрежно спросил:
– Когда идти-то?
Плевать, подумал. Всё равно сматывать. Сейчас заскочу к
мамке, сшибу денег и на электричку. Сами с Репой разбирайтесь.
– Ааа? – вопросительно пропел группенфюрер. Не расслышал.
– Когда идти? На Нежданку-то? – помедленней повторил Серый.
– Даа пряамоо щаас. Тыы наа, глоотнии. А тоо беелыый веесь.
И неторопливо достал из кармана своего черного кожана
чекушку.
Серый глотнул от души. И ничего, помогло. Через минуту
стукотня поутихла, перешла на обычное «то-так, то-так».
И стало всё на свете по фигу. Что будет, то будет. Если
Сереге Дронову на роду написано гикнуться в неполные семнадцать лет, значит,
такая его судьба. Лучше пускай Репа его насмерть уделает, чем хребет сломает
или нос откусит. Как человеку жить без носа?
– Не ссы, Серый, прорвемся, – лихо подмигнул Мюллер, а у
самого в глазах попрыгивал страх – поди, уже не рад, что понты развел. – Ты его
сразу пихни, как тогда Арбуза. И все дела. Ляжет – не встанет.
– Я тебе не серый. – Дронов икнул. – Это ты черный, а я не
серый, понял?
Никогда ему не нравилась эта кликуха. Что он, валенок что
ли?
Группенфюрер поднял ладони – мол, без вопросов.
– Понял. Всё, Серому капут. А как тебя погонять?
Дронов поворочал мозгами, но с ходу хорошего погоняла
придумать не смог:
– Серегой.
– Ну Серегой так Серегой. Идем, Серега. Пора.
