Наконец и Пег выходит и обращается ко всем нам:
— Если хотите есть, придется самим о себе позаботиться и все разложить по тарелкам.
Пока едим, мы не слишком много разговариваем — может быть, все остальные, как и я, вспоминают события этого вечера. Но тишина никого не угнетает. Шторм еще не разыгрался настолько, чтобы постоянно напоминать о себе, и можно без труда вообразить, что мы просто пришли сюда в гости. Пег Грэттон обращается ко мне только один раз — чтобы сказать, что я могу пойти и дать Дав еще сена, если ей это нужно, пока не наступила ночь и пока шторм не усилился.
Насчет шторма она права. К тому времени, когда мы отправляемся спать, порывы ветра становятся чаще и яростнее, от них вздрагивают оконные стекла. Мне постелили чистые простыни, но в комнате все равно царит запах Бича, а от него пахнет соленым окороком. Пока еще не погашен свет, я успеваю заметить, что в этой комнате нет никаких личных вещей, ничего, однозначно указывающего на ее хозяина. Здесь только кровать и классического вида письменный стол, на котором стоит пустая ваза и лежат несколько монет; еще имеется узкий комод с основательно потертыми углами. Я гадаю, не было ли здесь прежде гораздо больше признаков Бича — он ведь мог уже собрать все, готовясь отправиться на материк.
Об этом я думаю, пытаясь заснуть. Я лежу на одном краю кровати, а Гэйб — на другом, но кровать не рассчитана на двоих, две ее стороны все равно что одна, и локоть Гэйба то и дело упирается в мои ребра, а его плечо задевает мое. Здесь гораздо теплее, чем в нашем доме, а от того, что Гэйб рядом, температура еще больше повышается, и я просто не представляю, как тут спать. Впрочем, Гэйб дышит так, что вряд ли и его можно принять за спящего. Довольно долго мы лежим вот так в темноте, прислушиваясь к стуку дождевых капель по крыше, и я думаю о сломанной изгороди у нашего дома, о том, как кричала Паффин, о длинной, длинной черной морде, заглядывающей в сарай с односкатной крышей…
Из-за усталости я не думаю о каких-то там правилах вежливости, о том, чтобы проявлять тактичность, и просто спрашиваю Гэйба:
— Почему ты за нами вернулся?
Хотя я говорю шепотом, мой голос кажется очень громким в маленькой спаленке.
Ответ Гэйба с другой стороны кровати звучит так, как будто брату хочется сжечь меня живьем:
— А ты сама как думаешь, Пак?
— Да тебе-то какое дело?
Теперь Гэйб негодует:
— Это что за вопрос такой?
— А почему ты всегда на мои вопросы отвечаешь вопросами?
Гэйб пытается увеличить расстояние между нами, но двигаться ему некуда. Кровать стонет и трещит, как корабль в бурном море, только море — это голый пол комнаты Бича, пропахшей окороком.
— Я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать.
Мне не хочется, чтобы меня обвинили в истеричности, поэтому я говорю осторожно и медленно, взвешивая слова:
— Я хотела бы понять, почему ты заботишься о нас сейчас, хотя в следующем году тебя здесь не будет и нас обоих могут сожрать в октябре, а ты на материке и не узнаешь об этом.
Я слышу, как Гэйб тяжело вздыхает в темноте.
— Как будто мне хочется оставить вас здесь…
Я ненавижу себя за ту слабую надежду, которая тут же вспыхивает во мне при этих словах. Но это ведь действительно так: я сразу воображаю, как Гэйб, широко раскинув руки, сообщает, что передумал, и обнимает всех сразу — меня, Финна и Дав.
— Так оставайся, — говорю я.
— Не могу.
— Почему не можешь?
— Просто не могу.
Мы уже говорим больше чем на протяжении целой недели, и я прикидываю, не следует ли на этом и закончить. Я представляю, как Гэйб вскакивает, отшвыривает одеяло и уносится из комнаты, чтобы избежать дальнейших вопросов. Вот только если ему захотелось бы удрать, так пришлось бы перепрыгивать через Томми Фалька и Бича Грэттона, лежащих на полу гостиной на матрасах, да еще и умудриться не налететь на кушетку с Финном, и только тогда он смог бы устроиться в одиночестве в темной кухне… Ну, не думаю, что он на все это решится.
Поэтому я говорю:
— Это никак не назовешь настоящей причиной.
Гэйб довольно долго не отвечает, и я слышу, как он вдыхает и выдыхает, вдыхает и выдыхает. А потом говорит странным, слишком высоким голосом:
— Я просто не могу больше это выносить.
Меня трогает его откровенность, и мне хотелось бы показать ему это. Я пытаюсь изобрести какой-нибудь умный вопрос, который заставит Гэйба говорить еще. Как будто правда — это некая птичка и я ужасно боюсь ее спугнуть. В конце концов я просто бормочу:
— Чего ты не можешь выносить?
— Да этот остров, — говорит Гэйб. Продолжая, он делает длинные паузы между словами. — Этот дом, где остаетесь вы с Финном. Людскую болтовню. Рыбу… чертову рыбу, от меня будет ею вонять всю оставшуюся жизнь! Водяных лошадей. Вообще все. Я не могу больше всем этим заниматься.
В голосе Гэйба звучит отчаяние, но раньше, когда мы все сидели в кухне, когда ужинали в гостиной, он ведь не выглядел отчаявшимся. Я не знаю, что ему сказать. Все, перечисленное им, — это как раз то, что я люблю на этом острове, кроме разве запаха рыбы, который, пожалуй, может погубить все остальное. Но я сомневаюсь, достаточный ли это повод для того, чтобы все бросить и начать сначала.
Гэйб как будто признается, что умирает от болезни, о которой я никогда не слышала и симптомов которой совершенно не вижу. Ужасная неправильность всего этого, то, что я никак не могу уложить все в голове, снова и снова озадачивает меня… как будто я впервые обо всем узнала и ничего, совсем ничего не понимаю.
Понятно мне лишь то, что моего брата увлекает с Тисби нечто неведомое и непостижимое, но при этом обладающее невероятной мощью. И как бы мы с Финном ни тянули его обратно, сила неведомого больше.
— Пак? — вопросительно произносит Гэйб, и я вздрагиваю, потому что его голос сейчас похож на голос Финна.
— Да?
— Я бы поспал.
Но он не спит. Он поворачивается на бок, его дыхание становится тихим и осторожным. Я не знаю, долго ли он лежит вот так, потому что засыпаю раньше, чем он.
Глава тридцать девятая
Шон
Ранним темным утром меня будит шторм.
Над крышей ревет ветер, в нем звуки мотора, прибоя, завывание морских тварей. Мои глаза привыкают к темноте — и я вижу огни, движущиеся снаружи. Дождь волнами бьется в стекла, яростно, еще яростнее…
Теперь я слышу ржание лошадей. Они жалуются, и зовут, и колотятся о стены. Шторм доводит их до безумия, и еще я слышу отчаянный крик. Именно крик разбудил меня, а не шум бури.
Я сажусь в постели, не раздумывая, готовый действовать, но тут же замираю в сомнении. Да, это мои лошади там, внизу, в осажденной конюшне, посреди полной кошмара ночи. Но в то же время они не мои, я ведь уволен, они еще меньше мои, чем прежде. Я должен остаться здесь, ничего не делая, позволяя ночи творить, что ей вздумается. Пусть Малверн сам переживет этот хаос, дождется утреннего света и тогда решит, что я для него бесценен.
