Мы наблюдаем за тренировкой внизу, лишь изредка обмениваясь словечком-другим, а на следующий день уже снова сидим в седлах. Иногда мы скачем рядом, иногда расходимся далеко, настолько, чтобы лишь видеть друг друга. Я то и дело возвращаюсь мыслями к тому, как большой палец Шона прижимался к моему запястью, и мне грезится, что он прикоснется ко мне снова.
Но в основном я думаю о том, как Шон смотрит на меня — с уважением, — и мне кажется, что это, пожалуй, дороже всего остального.
И чем дольше я наблюдаю за тем, как Шон и Корр чувствуют себя вместе, тем яснее мне становится: для Шона будет просто невыносимо потерять Корра.
Но оба мы ведь не можем выиграть…
Шон
Всю неделю мы скачем вместе, и мне трудно даже вспомнить о моих постоянных занятиях с Корром на песчаном берегу.
Да, мне не хватает одиноких утренних проездок по песку, но не настолько, чтобы отказаться ради них от общества Пак. В иные дни мы почти не разговариваем, поэтому я далее не понимаю, в чем тут разница. Ведь нам с Корром тоже никогда не были нужны слова.
Значит, вся суть в том, чтобы не спеша прогуливать Корра, делать то, что он и без того хорошо умеет, и час за часом наблюдать за тем, как Пак выдумывает все новые игры для Дав, чтобы поддержать в той интерес к работе. «Сенной» живот Дав уже исчез, то ли от регулярных тренировок, то ли от лучшего питания. И Пак тоже меняется — теперь во время скачки я вижу в ней некое спокойствие. Больше уверенности и меньше самоуверенной нетерпеливости. Перемены в лошади и всаднице, которых я впервые увидел у линии прибоя всего несколько недель назад, просто поражают. И я уже не спрашиваю себя, почему тренируюсь рядом с ней.
Не знаю, в какой именно момент я осознаю настроение Корра; не то чтобы он настойчив, но уже делает попытки заигрывать, а Дав держится рядом с нами. Несмотря на долгие часы обучения. Несмотря на то, что Корр — водяной конь.
Я резко останавливаю Корра. Он с нарочитой неловкостью спотыкается, замедляя шаг, отставая от кобылы, и я слегка подергиваю поводья, напоминая ему, что я пока здесь. Пак не сразу замечает, что я отстал. Она разворачивает Дав. Бока ее лошадки тяжело вздымаются, ноздри раздуты, но уши игриво насторожены.
Я говорю:
— Пора заканчивать.
Пак то ли хмурится, то ли улыбается. Она не слышала моих слов. Я повторяю. И вижу, когда именно до нее доходит смысл сказанного, потому что ее улыбка тут же гаснет.
— Не понимаю, ты серьезно? — говорит она.
— Я серьезно. Завтра ты должна отвести ее на берег. Необходимо убедиться, что ты сумеешь с ней справиться и тогда, когда вокруг будут все остальные. Чтобы привыкнуть.
Теперь Пак по-настоящему хмурится.
— Два дня — не слишком большой срок, чтобы она к этому привыкла.
— Речь не о ней. О тебе. И не два дня, а только один, — напоминаю я.
Корр пританцовывает на месте, и я сжимаю его бока коленями.
В день перед бегами лошадей нельзя выводить на пляж. Так что завтра — последний день тренировок на песке.
Дав почесывает живот задней ногой, совершенно как собака. В этот момент она вовсе не кажется скакуном, на которого можно сделать верную ставку, и Пак, должно быть, это знает, потому что в ее взгляде вспыхивает раздражение и она хлопает пяткой по боку лошадки, заставляя ее прекратить.
— Ты ведь это не выдумал просто потому, что я угостила тебя пирожным?
— Нет, это правило существует все то время, пока проводятся бега.
Пак пристально всматривается в мое лицо, чтобы понять, серьезно ли я говорю, а потом кривится.
— Я, собственно, имела в виду… есть ли у нас вообще шансы?
Корр изгибается, прижимаясь к моей ноге, не желая больше стоять спокойно. Это мне напоминает о том, что нужно поменять его местами с Эданой. С тех пор как ее перестали тренировать на пляже, Эдана становится все более и более тревожной, а в ее стойле нет окна, потому что ее место — в одном из семи отделений в задней части конюшни. Из окна в стойле Корра видно не слишком много, но все-таки это может ее слегка успокоить до окончания бегов, когда у меня снова появится время для нее.
— Я бы не стал тебе вообще ничего говорить, если бы не думал, что они есть.
— Я имею в виду, настоящий шанс.
Пак тут же отводит взгляд в сторону, как будто предполагает, что меня может оскорбить мысль о соревновании с ней за первое место.
— За второе и третье места тоже полагаются небольшие призы, — говорю я. Пак перебирает пальцами спутавшуюся гриву Дав. — Может, этого будет достаточно?
Голос Пак звучит едва слышно:
— Это может нас выручить… — И тут ее тон резко меняется. — Ты должен прийти к нам на ужин. Будут бобы или еще что-нибудь такое же вкусное.
Я задумываюсь. Обычно я ужинаю в своей квартирке, стоя, распахнув настежь дверь, потому что конюшня ждет моего возвращения, дела не могут стоять на месте. Мне непривычно ужинать за столом, пытаясь при этом найти какие-то слова и ответы для вежливой беседы. Поужинать с Пак и ее братьями? До бегов осталось всего ничего… Я должен еще как следует отчистить седло и ботинки, постирать бриджи и найти перчатки, на тот случай, если пойдет дождь или ветер станет уж слишком резким. Обязательно нужно поменять местами Корра и Эдану и вычистить их стойла. И хорошо бы еще раз зайти в лавку мясника, узнать, нет ли у них какого-нибудь особого лакомства для Корра…
— Ладно, неважно, — говорит Пак. Она умеет очень быстро прятать свое разочарование. И если не искать его специально, точно не догадаешься, что она успела запихнуть его куда-то подальше. — Ты занят.
— Нет, — возражаю я. — Нет, я… я подумаю. Я не уверен, смогу ли уйти.
Не знаю, что творится у меня в голове. У меня же нет времени на походы в гости. И я не слишком хороший компаньон за столом. Но об этом думать не хочется. Вместо того я жалею, что не ответил быстрее, до того, как заметил ее огорчение.
Пак быстро берет себя в руки.
— Ну, если не сможешь, увидимся завтра на берегу?
В этом я уж точно уверен. В этом легко быть уверенным, если сидишь верхом на коне.
— Да.
Глава пятьдесят вторая
Пак
Гэйб явился к ужину с цыпленком и Томми Фальком. По правде говоря, я ничуть не огорчена, видя их всех: Гэйба — потому, что он уже очень давно не ужинал с нами, цыпленка — потому что это не бобы, а Томми Фалька — потому что благодаря его присутствию Гэйб весел и дурачлив. Они перебрасывают ощипанного цыпленка туда-сюда над моей головой, пока с него не слетает обертка и я не начинаю кричать на них, подбирая ее с пола. Цыпленок тоже падает на пол.
— Если мы все умрем от чумы или какой-нибудь заразы, я хочу знать, что моей вины в этом нет, — заявляю я.
