В конце концов мы решили прибегнуть к снотворному. Раньше мама категорически возражала против таблеток, опасаясь, что они вызовут привыкание. Но маленькие сиреневые пилюли, которые она принесла от доктора Лайла, прекрасно подействовали на меня. Я принимала одну таблетку за полчаса до сна и тут же засыпала. Постепенно я сократила дозу до половины таблетки, потом до четверти, и через неделю я уже могла засыпать минут через десять после того, как голова касалась подушки, и безо всяких лекарств.
И вот тогда пришел черед ночных кошмаров.
Поначалу это были какие-то бессвязные обрывки. Я словно порхала из одной камеры ужасов в другую, подолгу нигде не задерживаясь. Просыпаясь, я почти ничего не помнила, лишь сохранялось общее впечатление, будто всю ночь меня преследовал какой-то невидимый кошмар (мне и не нужно было его видеть, я знала, что — или, скорее, кто — это был).
Отчетливо я могу воспроизвести лишь два сюжета. В одном из них я была в гостиной, играла на флейте, когда вдруг увидела в окне лицо Пола Ханнигана, с обезображенной нижней челюстью, отвисшей, как у самого страшного призрака. В другом сне мы с мамой вытаскивали из-под кухонного стола тело грабителя, но обнаруживали, что это вовсе не Пол Ханниган, которого мы убили, а мой отец.
Этот кошмарный сон мучил меня несколько дней, и не только потому, что образ отца, лежавшего лицом вниз в луже крови, был таким отчетливым. Дело было куда хуже. Я видела в этом своего рода обвинение. Не в том ли, в конце концов, заключался смысл убийства Пола Ханнигана? Я отказывалась в это верить — ведь я не могла убить даже свои чувства к отцу, так разве посмела бы я желать его смерти?
Постепенно из разрозненных обрывков сложился цельный связный сон, который стал мне сниться каждую ночь, как будто мозг наконец отфильтровал все пережитые мною ужасы и слепил из них добротный сценарий, уже не терпящий ни малейших отступлений.
Все начиналось с идиллии — мы с мамой играли в крокет в палисаднике в погожий летний день. Мне было лет восемь, на мне любимое платьице в бело-голубую полоску (мама рассказывала, что в то время я отказывалась надевать что-либо другое). Мама тоже была совсем другой. Она выглядела так, словно только что сошла со свадебной фотографии, которая когда-то стояла на каминной полке в семейном доме; в белом летящем свадебном платье, она была чудо как молода и свежа — в волосах ни намека на седину, вокруг глаз никаких «гусиных лапок».
Мама крокировала меня, и мой шар покатился по газону. Я побежала за ним, крича ей через плечо, что она слишком хорошо играет — лучше, чем когда-либо. Крокетный шар все скакал по траве и наконец приземлился в овальном розарии. Я остановилась. Улыбка слетела с моих губ. Я не хотела подходить ближе. Я знала, что там похоронено тело грабителя. Я обернулась к маме, в надежде на то, что она разрешит мне оставить шар там, где он есть, но она вдруг оказалась далеко-далеко, в дальнем конце сада, который теперь разросся до невиданных размеров. Я позвала ее, хотя и знала, что она меня не услышит. Я решила быстро схватить шар и тотчас броситься назад, к маме. Но когда я снова повернулась к розарию, то увидела, что рядом с крокетным шаром, касаясь его, из земли высовывается зеленая разложившаяся рука грабителя.
Я знала, что нужно чем-то прикрыть руку, иначе кто-нибудь ее увидит, сообщит в полицию, и тогда нам конец. В этой сцене я, уже реального возраста, была в халате и ночной сорочке. Я сняла с себя халат и набросила его на руку. Я понимала, что это временный выход из положения, пока я не посоветуюсь с мамой. Я опустилась на колени и потянулась за шаром, но, как только я дотронулась до него, другая рука грабителя, вдруг выползшая, как змея, из могилы, схватила меня за запястье.
Эта рука была невероятно сильной. Она тянула меня вниз, прямо в грязь, и вот уже мое лицо соприкоснулось с лицом Пола Ханнигана, и я уловила его тошнотворное трупное дыхание.
— Я пытался дозвониться тебе, — сказал он, — но ты не берешь трубку.
Резкая смена кадров, и вот мы оба уже на дне могилы. Пол Ханниган лежит на мне сверху, и его руки смыкаются на моем горле — руки, которые в моих снах иногда превращались в змей или корни деревьев, но по странной логике сновидений почему-то всегда оставались руками. Надо мной было небо, в точности такое, как в ночь, когда мы отгоняли машину: грязные грозовые тучи, закрывающие звезды, луна величиной с наперсток. Я отчаянно боролась, но он легко подавлял мое сопротивление.
— На этот раз я все сделаю правильно, — злобно прохрипел он, сильнее сжимая мое горло.
Я задыхалась. Начинала терять сознание. Последним маниакальным усилием я пыталась освободиться, но опять безуспешно. Лицо — страшная маска с Хеллоуина — торжествующе ухмылялось. И тут я видела маму, которая нависала над его левым плечом, держа наготове разделочную доску. Она уже не была той молодой женщиной с фотографии; ее лицо было измученным и постаревшим, а вместо белого свадебного платья на ней был залитый кровью халат. Я знала, что она сейчас сделает. Я мысленно приказывала ей сделать это: «Ударь его! Ударь!» Но, вместо того чтобы занести над головой разделочную доску, она удалялась, повторяя снова и снова: «Я не хочу в тюрьму», пока не пропадала из виду…
Я просыпалась в холодном поту, и сердце так бешено билось в груди, что я едва успевала заглатывать воздух. Одеяло было сбито в изножье кровати, а простыня намотана вокруг моего мокрого тела.
29
Мы сложили пистолет и все другие находки из машины Пола Ханнигана в мусорные мешки и отнесли наверх. Если бы в тот момент нагрянула полиция, она бы обнаружила в гостевой комнате целый склад улик, тщательно отсортированных и готовых для передачи в суд. Прошло целых шесть дней, прежде чем мы наконец смогли избавиться от них.
И вовсе не потому, что мама презирала опасность — как раз наоборот. Она слишком серьезно относилась к этой проблеме, стремясь к тому, чтобы улики исчезли навсегда. Более того, она считала этот шаг самым важным в нашей смертельной игре с полицией, поэтому ужасно боялась допустить промашку. Она знала, что, если только полиция найдет эти мешки — а в них заляпанные кровью ночное белье, полотенца, окровавленный нож, — это подстегнет их к лихорадочным поискам убийц. Как охотничьи собаки, почуявшие след, они пустятся в погоню и обязательно отыщут свою добычу. В мусорных мешках было полно улик, каждая из которых привела бы их в коттедж Жимолость и к трупу, зарытому в розарии. Так что, пока мама мучительно принимала решение, мешки пылились в гостевой комнате, а запах крови с каждым днем становился все сильнее.
Поначалу мама склонялась к идее разбросать их по муниципальным мусоросборникам, что находились в нескольких милях от коттеджа Жимолость и на таком же расстоянии друг от друга. Тогда, как она сказала, полиция вряд ли сможет связать все восемь мешков воедино и установить их принадлежность.
Но по размышлении она решила, что этот план чересчур рискованный. «Слишком публичный», как она сказала. Кто-нибудь мог заметить, как она выбрасывает мешок, и потом описать ее внешность полиции. И даже если поблизости не оказалось бы свидетелей, ее могли бы зафиксировать камеры видеонаблюдения, которые, по словам мамы, сейчас были повсюду. Да, фотография ее лица могла получиться нечеткой, но уж номерной знак «эскорта» наверняка можно было бы прочесть, а уж по нему вычислить хозяйку не составит труда.
