– А к чему привык? Мне рассказывали о ведьмаках. Я
запомнил, что ведьмаки похищают маленьких детей, которых потом пичкают
волшебными травами. Кто выживет, становится ведьмаком, волшебником с
нечеловеческими способностями. Их учат убивать, искореняют в них всяческие
человеческие чувства и рефлексы. Из них делают чудовищ, задача которых
уничтожать других чудовищ. Я слышал, говорили, уже пора начать охоту на
ведьмаков, потому как чудовищ становится все меньше, а ведьмаков – все больше.
Отведай куропатку, пока вовсе не остыла.
Нивеллен взял с блюда куропатку, целиком запихал в пасть и
сжевал, словно сухарик, хрустя косточками.
– Молчишь? – спросил он невнятно, проглатывая
птичку. – Что из сказанного правда?
– Почти ничего.
– А вранье?
– То, что чудовищ все меньше.
– Факт, их немало, – ощерился Нивеллен. –
Представитель оных как раз сидит перед тобой и раздумывает, правильно ли
поступил, пригласив тебя. Мне сразу не понравился твой цеховой знак, гостюшка.
– Ты – никакое не чудовище, Нивеллен, – сухо
сказал ведьмак.
– А, черт, что-то новенькое. Тогда кто же я, по-твоему?
Клюквенный кисель? Клин диких гусей, тянущийся к югу тоскливым ноябрьским
утром? Нет? Так, может, я – святая невинность, потерянная у ручья сисястой
дочкой мельника? Э? Геральт? Ну скажи, кто я такой? Неужто не видишь – я аж
весь трясусь от любопытства?
– Ты не чудовище. Иначе б не смог прикоснуться к этой вот
серебряной тарелке. И уж ни в коем случае не взял бы в руку мой медальон.
– Ха! – рявкнул Нивеллен так, что язычки пламени
свечей на мгновение легли горизонтально. – Сегодня явно день раскрытия
страшных секретов! Сейчас я узнаю, что уши у меня выросли, потому что я еще
сосунком не любил овсянки на молоке!
– Нет, Нивеллен, – спокойно сказал Геральт. –
Это – результат сглаза. Уверен, ты знаешь, кто навел на тебя порчу.
– А если и знаю, то что?
– Порчу можно снять. И довольно часто.
– Ты как ведьмак, разумеется, умеешь снимать порчу.
Довольно часто?
– Умею. Хочешь попробовать?
– Нет. Не хочу.
Чудище раскрыло пасть и вывесило красный язычище длиной в
две пяди.
– Ну что, растерялся?
– Верно, – признался ведьмак.
Чудище захохотало, откинулось на спинку стула.
– Я знал, что растеряешься. Налей себе еще, сядь
поудобнее. Расскажу тебе всю эту историю. Ведьмак не ведьмак, а глаза у тебя не
злые. А мне, видишь ли, приспичило поболтать. Налей себе.
– Уже нечего наливать-то.
– Дьявольщина, – откашлялось чудище, потом снова
хватануло лапой по столу. Рядом с двумя пустыми графинами неведомо откуда
появился большой глиняный кувшин в ивовой оплетке. Нивеллен сорвал клыками
восковую печать.
– Как ты, вероятно, заметил, – начал он, наполняя
кубки, – округа довольно пустынна. До ближайших людских поселений идти да
идти. Потому как, понимаешь, папуля с дедулей в свое время особой любовью ни у
соседей, ни у проезжих купцов не пользовались. Каждый, кто сюда заворачивал, в
лучшем случае расставался с имуществом, если папуля примечал его с башни. А
несколько ближних поселков сгорели, потому как папуля, видишь ли, решил, что
они задерживают оброк. Мало кто любил моего папулю. Кроме меня, разумеется. Я
страшно плакал, когда однажды на возу доставили то, что осталось от моего
папочки после удара двуручным мечом. Дедуля в ту пору уже не разбойничал,
потому что с того дня, как получил по черепушке железным шестопером, жутко
заикался, пускал слюни и редко когда вовремя успевал добежать до сортира.
Получилось, что мне как наследнику досталось возглавить дружину.
– Молод я тогда был, – продолжал Нивеллен. –
Прямо молокосос, так что парни из дружины мигом меня окрутили. Командовал я
ими, как понимаешь, не лучше, чем, скажем, поросенок волчьей стаей. Вскоре
начали мы вытворять такое, чего папочка, будь он жив, никогда б не допустил.
Опускаю детали, перехожу сразу к сути. Однажды отправились мы аж под самый
Гелибол, что под Миртом, и грабанули храм. Вдобавок ко всему была там еще и
молоденькая жричка.
– Что за храм, Нивеллен?
– Хрен его знает. Но, видать, скверный был храм. Помню,
на алтаре лежали черепа и мослы, горел зеленый огонь. Воняло, аж жуть! Но ближе
к делу. Парни прижали жричку, стянули с нее одежку, а потом сказали, что, мол,
мне пора уже стать мужчиной. Ну, я и стал, дурной сопляк. В ходе становления
жричка плюнула мне в морду и что-то выкрикнула.
– Ну?
– Что я – чудище в человечьей шкуре, что буду чудищем
из чудищ, что-то о любви, о крови, не помню. Кинжальчик маленький такой был у
нее, кажется, спрятан в прическе. Она покончила с собой, и тут… Драпанули мы
оттуда, Геральт, так что чуть коней не загнали. Нет. Скверный был храм…
– Продолжай.
– Дальше было так, как сказала жричка. Дня через два
просыпаюсь утром, а слуги, как меня увидели, в рев. И в ноги бац! Я к зеркалу…
Понимаешь, Геральт, запаниковал я, случился со мной какой-то припадок, помню,
как сквозь туман. Короче говоря, трупы. Несколько. Хватал все, что только под
руку попадало, и вдруг стал страшно сильным. А дом помогал как мог: хлопали
двери, летали по воздуху предметы, метался огонь. Кто успел, сбежал: тетушка,
кузина, парни из дружины, да что там – сбежали даже собаки, воя и поджимая
хвосты. Убежала моя кошечка Обжорочка. Со страху удар хватил даже тетушкиного
попугая. И вот остался я один, рыча, воя, психуя, разнося в пух и прах что ни
попадя, в основном зеркала.
Нивеллен замолчал, вздохнул, шмыгнул носом и продолжал:
– Когда приступ прошел, было уже поздно что-нибудь
предпринимать. Я остался один. Никому не мог объяснить, что у меня изменилась
только внешность, что, хоть и в ужасном виде, я остался по-прежнему всего лишь
глупым пацаном, рыдающим в пустом замке над телами убитых слуг. Потом пришел
жуткий страх: вот вернутся те, что спаслись, и прикончат меня, прежде чем я
успею растолковать. Но никто не вернулся.
Уродец замолчал, вытер нос рукавом.
