– Не хочется вспоминать те первые месяцы, Геральт. Еще
и сегодня меня трясет. Давай ближе к делу. Долго, очень долго сидел я в замке,
как мышь под метлой, не высовывая носа со двора. Если кто-нибудь появлялся – а
случалось это редко, – я не выходил, велел дому хлопнуть несколько раз
ставнями либо рявкал через водосточную трубу, и этого обычно хватало, чтобы от
сбежавшего посетителя только туча пыли осталась. Но вот однажды выглянул я в
окно и вижу, как ты думаешь, что? Какой-то толстяк срезает розы с тетушкиного
куста. А надобно тебе знать, что это не хухры-мухры, а голубые розы из Назаира,
саженцы привез еще дедуля. Злость меня взяла, выскочил я во двор. Толстяк, как
только обрел голос, который потерял, увидев меня, провизжал, что хотел-де всего
лишь взять несколько цветков для дочурки, и умолял простить его, даровать жизнь
и здоровье. Я уже приготовился было выставить его за главные ворота, но тут
кольнуло меня что-то, и вспомнил я сказку, которую когда-то рассказывала
Леника, моя няня, старая тетеха. Черт побери, подумал я, вроде бы красивые
девушки могут превратить лягушку в принца или наоборот, так, может… Может, в
этой брехне есть крупица истины, какая-то возможность… Подпрыгнул я на две
сажени, зарычал так, что дикий виноград посыпался со стены, и рявкнул: «Дочка
или жизнь!» Ничего лучшего в голову не пришло. И тут купец – а это был купец –
кинулся в рев, потом признался, что его доченьке всего восемь годков. Ну
смешно, а?
– Нет.
– Вот и я не знал, смеяться мне или плакать над своей
паскудной судьбой. Жаль мне стало купца, смотреть было тошно, как он трясется,
пригласил его в дом, угостил, а на прощание насыпал в мешок золота и камушков.
А надобно тебе знать, что в подвалах, еще с папулиных времен, оставалось много
добра, я не очень-то знал, что с ним делать, так что мог позволить себе широкий
жест. Купец просиял, благодарил, аж всего себя оплевал. Видно, где-то
похвалился своим приключением, потому что не прошло и двух месяцев, как прибыл
сюда другой купец. Прихватил большой мешок. И дочку. Тоже не малую.
Нивеллен вытянул ноги под столом, потянулся так, что
затрещал стул.
– Мы быстренько договорились с торгашом. Решили, что он
оставит мне дочурку на год. Пришлось помочь ему закинуть мешок на мула, сам бы
он не управился.
– А девушка?
– Сначала, увидев меня, лишилась чувств, думала, я ее
съем. Но через месяц мы уже сидели за одним столом, болтали и совершали долгие
прогулки. Но хоть она была вполне мила и на удивление толкова, язык у меня
заплетался, когда я с ней разговаривал. Понимаешь, Геральт, я всегда робел
перед девчатами, надо мной потешались даже девки из хлева, те, у которых вечно
ноги в навозе и которых наши дружинники крутили как хотели, и так, и этак, и
наоборот. Так даже они надо мной смеялись. Чего же ждать теперь-то, думал я, с
этакой мордой? Я даже не решился сказать ей, чего ради так дорого заплатил за
один год ее жизни. Год этот тянулся, как вонь за народным ополчением, и наконец
явился купец и забрал ее. Я же с отчаяния заперся в доме и несколько месяцев не
реагировал ни на каких гостей с дочками. Но после года, проведенного в обществе
купцовой доченьки, я понял, как тяжко, когда некому слова молвить. –
Уродец издал звук, долженствовавший означать вздох, но прозвучавший как икота.
– Следующую, – продолжил он немного погодя, –
звали Фэнне. Маленькая, шустрая, болтливая, ну прям королек, только что без
крылышек. И вовсе не боялась меня. Однажды, аккурат была годовщина моих
пострижин, упились мы медовухи и… хе, хе. Я тут же выскочил из-под перины и к
зеркалу. Признаюсь, был я обескуражен и опечален. Морда осталась какой была,
может, чуточку поглупее. А еще говорят, мол, в сказках – народная мудрость!
Хрен цена такой мудрости, Геральт! Ну, Фэнне скоренько постаралась, чтобы я
забыл о своих печалях. Веселая была девчонка, говорю тебе. Знаешь, что
придумала? Мы на пару пугали непрошеных гостей. Представь себе: заходит такой
тип во двор, осматривается, а тут с ревом вылетаю я на четвереньках. А Фэнне,
совсем без ничего, сидит у меня на загривке и трубит в дедулин охотничий рог!
Нивеллен затрясся от смеха, сверкнув белизной клыков.
– Фэнне, – продолжал он, – прожила у меня
целый год, потом вернулась в семью с крупным приданым. Ухитрилась выйти замуж
за какого-то шинкаря, вдовца.
– Продолжай, Нивеллен. Это интересно.
– Да? – сказало чудище, скребя за ушами. –
Ну, ну. Очередная, Примула, была дочкой оскудевшего рыцаря. У рыцаря, когда он
пожаловал сюда, был только тощий конь, проржавевшая кираса, и был он невероятно
длинным. Грязный, как навозная куча, и источал такую же вонь. Примулу, даю руку
на отсечение, видно, зачали, когда папочка был на войне, потому как была она
вполне ладненькая. И в ней я тоже не возбуждал страха. И неудивительно, потому
что по сравнению с ее родителем я мог показаться вполне даже ничего. У нее, как
оказалось, был изрядный темперамент, да и я, обретя веру в себя, тоже не давал
маху. Уже через две недели у нас с Примулой установились весьма близкие
отношения, во время которых она любила дергать меня за уши и выкрикивать:
«Загрызи меня, зверюга!», «Разорви меня, бестия!» и тому подобные идиотизмы. В
перерывах я бегал к зеркалу, но, представь себе, Геральт, поглядывал в него с
возрастающим беспокойством, потому как я все меньше жаждал возврата к прежней,
менее работоспособной, что ли, форме. Понимаешь, раньше я был какой-то
растяпистый, а стал мужиком хоть куда. То, бывало, постоянно болел, кашлял и из
носа у меня текло, теперь же никакая холера меня не брала. А зубы? Ты не
поверишь, какие у меня были скверные зубы! А теперь? Могу перегрызть ножку от
стула. Скажи, хочешь, чтобы я перегрыз ножку от стула? А?
– Не хочу.
– А может, так-то оно и лучше, – раззявил пасть
уродец. – Девочек веселило, как я управлялся с мебелью, и в доме почти не
оставалось целых стульев. – Нивеллен зевнул, при этом язык свернулся у
него трубкой. – Надоела мне болтовня, Геральт. Короче говоря: потом были
еще две – Илика и Венимира. Все шло как обычно. Тоска! Сначала смесь страха и
настороженности, потом проблеск симпатии, подпитываемый мелкими, но ценными
сувенирчиками, потом: «Грызи меня, съешь меня всю», потом возвращение ихних
папуль, нежное прощание и все более ощутимый ущерб в сундуках. Я решил делать
длительные перерывы на одиночество. Конечно, в то, что девичий поцелуйчик
изменит мою внешность, я уже давно перестал верить. И смирился. Больше того,
пришел к выводу, что все и так идет хорошо и ничего менять не надо.
– Так уж и ничего?
