— Где ты лето провел? — спросил я.
— А, прошлое? — спросил он, прикуривая трубочку от едва горевшей зажигалки.
— Да.
— В Берлине.
— Серьезно? — Я растрогался. Он был в Европе.
— Да. Ничего особенного, — сказал он, ища другую зажигалку.
— А с клубами как? — спросил я, засовывая руку в карман. Я протянул ему спички.
— Думаю, порядок. — Он засмеялся, затягиваясь трубочкой. — С клубами?
— Да? Ты говоришь по-немецки? — спросил я.
— По-немецки? Нет, — ответил он со смехом. Глаза были очень красными. Он снял куртку.
— Не говоришь?
— Нет, а зачем?
— Ну, я просто посчитал, что потому как ты провел лето в Берлине, я подумал… — Я осекся и улыбнулся.
— Нет, в Берлине в Нью-Гэмпшире.
Он изучал свою трубочку; понюхал ее, потом снова набил ее травой. Пахла трубочка неприятно.
— Здесь есть Берлин? — спросил я.
— Есть, конечно, — ответил он.
Я наблюдал, как он снова забил трубочку, затянулся и передал ее мне. Я повертел головой и показал на «Беке» в руке. Он улыбнулся, почесал руку и выдул густое облако дыма. Была включена только настольная лампа, в комнате было темно, и, заполняясь дымом, она как будто погружалась в туман. Я наблюдал за тем, как он все чаще наполняет трубочку, а пальцы деликатно перебирают траву, которая напоминала мне высохший мох. (Он заверил меня, что это «первоклассная дурь».) И тогда до меня дошло, что Шон мне понравился, потому что выглядел так неряшливо. Потому что он парень как все, который не помнит, католик он или нет. Все это затронуло во мне нечто существенное, только что именно — неизвестно. Я достал еще одну сигарету «Парламент» и попросил его присесть на кровать.
— Мне нужно в туалет сначала. — Он робко улыбнулся и ушел.
Я снял куртку и поставил кассету в магнитофон. Потом решил снять обувь. Снова посмотрелся в зеркало и провел рукой по волосам. Откупорил еще одно пиво, хотя мне не было нужно. Он вернулся через пять минут. «Что он там делал?» — подумал я.
— Чего так долго? — спросил я.
Он остановился, закрыл дверь и облокотился на нее для равновесия.
— Нужно было сделать телефонный звонок. — Он начал смеяться.
— Кому? — спросил я с улыбкой.
— Джерри, — сказал он.
— Какому Джерри? — спросил я.
— Джерри Гарсии, — произнес он, по-прежнему улыбаясь.
— Кто такой Джерри Гарсия? — спросил я. Его сосед? — Он в Буте живет?
Он ничего не сказал и прекратил улыбаться. Это его любовник? Кто?
— Я просто мозг тебе ебу, — произнес он, на самом деле прошептал.
Наступила долгая тишина. Я пил пиво. Мы слушали музыку. У меня началась дрожь. В конце концов я выговорил:
— Не ожидал, что ты придешь.
— Я тоже, — ответил он в растерянности, пожав плечами.
— Иди сюда, — потянулся я к нему.
Он посмотрел вниз. Потрогал свою шею сзади.
— Иди сюда, — сказал я, хлопая по кровати.
— Э, давай немного поговорим. Что тебе поставили на вступительных?
Он так нервничал и робел, и мне не нравилось чувствовать себя провокатором.
— Иди сюда, — настаивал я.
Он начал медленно придвигаться к кровати.
— Э, — начал он нервно, — что ты думаешь о… ядерном оружии? Ядерной войне?
— Сюда. — Я подвинулся, чтобы было больше места, но не слишком много.
На кассете звучало что-то романтическое. Не помню, что именно, может, Echo the Bunny теп или «Save а Ргауег»
[9]
, но музыка была возбуждающей, медленной и подходящей. Он присел рядом со мной. Я посмотрел на него и сказал:
— Ты такой же. Ты такой же, как я, да? Меня по-прежнему трясло. Его тоже. У меня дрожал голос. Он ничего не сказал.
— Ты такой же, — снова повторил я.
И это уже был не вопрос. Я придвинулся ближе. От него пахло ганджей и пивом, а глаза были влажными и налитыми кровью. Он посмотрел на свой ботинок, повернулся ко мне и снова опустил взгляд. Наши лица почти касались, и тогда я поцеловал уголок его рта и отодвинулся, ожидая его реакции. Он все так же глядел на свои ботинки. Я дотронулся до его ноги. Он тяжело дышал. Мы встретились взглядом секунд на пять. Казалось, что музыка заиграла громче. У меня горело лицо. Я подвинул руку выше. Он слегка раздвинул ноги и осмелился посмотреть на меня. Я снова поцеловал его. Он закрыл глаза.
— Не делай вид, что ничего не происходит, — сказал я ему.
Я двигал рукой по его штанам, то ли на колене, то ли на бедре, то ли рядом с его промежностью. Я медленно приник к нему.
— Иди сюда, — сказал я.
Я попытался снова его поцеловать. Он отодвинулся. Я придвинулся поближе. Он немного приблизил ко мне голову, глядя в пол. А потом поцеловал меня в губы. Он остановился, вздохнул, затем поцеловал меня еще сильнее. Потом мы оба откинулись навзничь на кровать, он немного меня придавил. Мы продолжали целоваться. Я слышал, как в туалете забурлила вода, как по коридору прошлепали шаги. Я осторожно приподнял ногу, а потом дотянулся и расстегнул его джинсы, затем сунул руку под его футболку. У него было худое и крепкое тело, и он двигался на мне. Его штаны и трусы были стянуты до половины, мои тоже, мы терлись друг о друга, наши руки останавливались время от времени, руки, на которые мы сплевывали и облизывали. Пружины матраса ритмично скрипели в такт нашим телам в темноте. Я целовал его волосы, его макушку. Пружины и наши тяжелые вздохи были единственными звуками в комнате, когда закончилась кассета. Мы кончили вместе или почти вместе и долгое время так и лежали, почти неподвижно.
Шон
Иду в комнату к Дентону. Пьем холодное пиво, курим шмаль и болтаем, но меня выбешивает история про смерть друга, то, что он поставил Duron Duran и пялится на меня, как извращенец, так что мы разговариваем еще какое-то время, и я набираюсь. Потом ухожу и слоняюсь по кампусу. В Строуксе осталась бочка с пивом, потому что вечеринка в Буте умерла. Разглядываю граффити в сортире, где говорится обо мне, и пытаюсь вспомнить, правда ли это. В коридоре парень из Эл-Эй в шортах, солнечных очках и футболке «Поло». Когда я прохожу мимо него, он без улыбки просто произносит: — Здорово, чувак.
Меня подзывает девчонка, которой я уже присовывал, у нее короткая стрижка шипами, сильно накрашенные черным глаза, а в руках змея по кличке Брайан Ино. Она стоит, облокотившись на гелевый светильник, и мы говорим о ее змее. К нам подходят ее друзья, все на экстази, но у них ничего не осталось. Я слишком убрался, чтобы жаловаться. Гетч тоже там, укуренный в умат, говорит мне, что дети, которые умирают в колыбели, — самые умные, потому что интуитивно чувствуют, какая жизнь ужасная штука, и делают свой выбор. Я спрашиваю, откуда у него такие познания. Музыка орет, и я не разбираю, что он говорит, это, мол, по Фрейду или от Тони. Я ухожу, брожу по кампусу, ищу сигареты, ищу Дейдре, Кэндис и даже Сьюзен. Потом я в комнате у Марка, но он съехал с концами, ушел в историю, испарился.
