Я отправился на концерт Элвиса Костелло в Нью-Йорк, но на обратном пути в Кэмден заблудился. Мне не достать кабель, чтобы подключить «МТУ» в моей комнате в общежитии, поэтому я покупаю видеомагнитофон и беру клипы в дешевом видеопрокате в городе. В Нью-Йорке еще до начала семестра я покупаю подержанный «порш», так что у меня есть машина для всех этих дел. Еще некоторые боятся есть суси в Нью-Гэмпшире.
Прочее: на двери в «Паб» кто-то пишет «Пункт лишения чувств». Рип в самом деле звонит мне пару раз из Эл-Эй. Кто-то пишет его имя красным фломастером у меня на двери. Я не уверен, он ли это в действительности, потому что на кассете, которую отправила мне Блер, она уверенно говорила, что его убили. Еще она сказала, что видела Джима Моррисона в «Хаген Даз» в Уэствуде. Какое-то время я встречался с девушкой по имени Ванден, потом она покрасила раму для матраса в черный цвет и перестала со мной встречаться, потому что разглядела у меня в ванной «паука размером с Нормана Мейлера». Я не спросил ее, кто такой Норман Мейлер, и вернуться тоже не попросил. Потом я тусовался с парнем из Бразилии, но в основном ради халявного экстази. Затем была девушка с танцев из Коннектикута, которая считала себя ведьмой. У нас был сеанс вокруг бочки с пивом, и мы попытались вызвать дух старшекурсника, который перевелся в Бард. Затем раскопали планшетку и спросили, можем ли мы достать кокаин. Та выдала ответ «ОВТК». Битый час мы ломали голову, что бы это значило. Она ушла от меня к студенту-литератору по имени Джастин. Я сплю с некоторыми богатенькими парнями, с некоторыми еще более богатыми девчонками, парой из Северной Калифорнии, преподавателем французского, девушкой из Вассара, которая знакома с одной из моих сестер, девушкой, которая постоянно пьет найквил…
Еще мне нельзя раздвигать шторы, ведь я слышал историю о том, почему индейцы не смогли осесть на земле, на которой стоит кампус, — здесь, на лужайке перед общим корпусом, встречаются четыре ветра, и несколько индейцев совсем спятили, и их пришлось убить, тела принесли в жертву богам и закопали там, где теперь общий корпус. И говорят, что теплыми осенними вечерами, после полуночи, они поднимаются с перекошенными, окровавленными лицами, вглядываются в окна и злобно смотрят, вскинув томогавки, — ишут новых жертв.
И в уборной надпись над туалетом, кто-то написал «У Рональда Макглинна ни хуя, ни яиц» много раз. Кто-то из Эл-Эй отправил мне видеокассету без названия, и я боюсь ее смотреть, но, наверное, посмотрю. Три раза в этом семестре я терял свой пропуск. Даме, к которой я хожу на психологические консультации, я говорю, что чувствую приближение апокалипсиса. Она спрашивает меня, как мои успехи в игре на флейте. Я не говорю ей, что бросил флейту и взял курс видео.
Кто-то спрашивает меня:
— Как дела?
— Не знаю, — отвечаю я. — А какие дела? Пункт лишения чувств.
Покойся с миром.
Люди боятся ходить по кампусу после полуночи. Индейцы на видео появляются, исчезают, снова появляются.
У Рональда Макглинна ни хуя… Ни яиц. Чувак.
— Как дела?
— …I’d be safe and warm if I was back in L. A.
[18]
Скучаю по пляжу.
Пол
— Все кончено, не так ли? — спрашиваю я в машине, которую Шон одолжил у кого-то.
Мы стоим на парковке у «Макдоналдса». На мотоцикле слишком холодно, сказал он, когда я пришел к нему в комнату. (В комнате был бардак. Кровать не застелена, на столе разбросаны браслеты, снятое со стены зеркало лежит на кресле, на нем валяются свернутые бумажки, покрытые тонким слоем белой пыли.) Он сказал, и я ловил каждое его слово:
— В ванную нельзя.
— Но мне не нужно в ванную.
— Там все заблевано, — сказал он.
— Мне не хочется в ванную, — сказал я спокойно. Он пожал плечами. От ужина он отказался.
— Я тебе разонравился, — сказал я. — Ты нашел кого-то.
А он сказал:
— Это неправда. И я сказал:
— Поклянись. А он ответил:
— Клянусь.
Я сказал:
— Я тебе не верю. Он сказал:
— В ванную нельзя.
В итоге я уговорил его на «Макдоналдс», мы сидим в машине, он сплевывает из окна, доедает кусок биг-мага, выбрасывает остальное, закуривает «Парламент». Он пытается завести машину, но на улице мороз, хотя еще только октябрь, и одолженная машина (чья это? Джерри?) никак не заводится.
— Ну? — спрашиваю я.
Я не могу есть. Не могу даже закурить.
— Да, — говорит он. — Черт подери, — орет он, ударяя по рулю, — почему же эта сука не заводится?
— Ты, конечно, не виноват, что не чувствуешь то же, что чувствую я.
— Да. Не виноват, — говорит он, по-прежнему пытаясь завести машину.
— Но моих чувств это тоже не изменит, — говорю я.
— А должно бы, — бормочет он, уставившись в лобовое стекло.
Проезжают машины, водители высовывают головы из опущенных окон, выкрикивают заказы, забирают их, едут дальше, их сменяет еще больше машин и еще больше заказов. Я дотрагиваюсь до его ноги и говорю:
— Но этого не происходит.
— Ну, мне тоже сложно, — говорит он, отталкивая мою руку.
— Я знаю, — говорю я.
«Как я мог запасть на такого урода?» — подумал я, глядя на его тело, затем на лицо, пытаясь отвести глаза от его промежности.
— Кто в этом виноват? — орет он. Он нервничает и снова пробует завести машину. — Ты! Ты разрушил нашу дружбу своим сексом, — говорит он с отвращением.
Он вылезает из машины, хлопает дверью и пару раз обходит вокруг. От запаха еды, к которой я даже не притронулся, остывающей у меня на коленях, я чувствую легкую тошноту, но не могу пошевелиться, не могу выбросить пакет. Теперь я стою на парковке. Внезапно становится очень холодно. Мы оба не можем долго оставаться без движения. Он приподнимает воротник куртки. Я протягиваю руку и прикасаюсь к его щеке, что-то стряхивая. Он отворачивается и даже не улыбается. Я озадаченно гляжу в сторону. Где-то сигналит автомобиль.
— Не нравится мне такая расстановочка, — говорю я.
Уже в машине он произносит, не глядя на меня:
— Тогда уходи. Мораль сей басни?
Шон
Когда она уходила, я нюхал подушки. Ей не нравилось спать в моей кровати, та, мол, чересчур мала, чтобы спать вместе, и в конце концов это было не так важно. Я соглашался. Когда она уходила, я, нанюхавшись подушек, переходил на руки, ладони, пальцы, я вспоминал, как мы трахались, и дрочил, и кончал еще раз, думая о нас, фантазировал и придавал сексу новые измерения, чтобы он казался еще более насыщенным и безумным, нежели был на самом деле. В постели с ней я с трудом себя сдерживал. Вначале я быстренько ее трахал, а потом слезал и несколько часов пожирал ее, облизывал, не переставал обсасывать ее кисульку; у меня болел и распухал язык, натирало во рту, я зарывался в нее по подбородок, горло так пересыхало, что я даже не мог сглотнуть, и тогда я поднимал голову, задыхаясь, и буквально глотал воздух.
