– Откуда у вас телефон Шона?
– У меня нет его телефона. Я перепрограммировал собственный, чтобы сымитировать цифровую идентификацию телефона детектива Ригана. Джон Кайзер и ФБР не обратят особого внимания на этот звонок, если электронный порядковый номер аппарата будет принадлежать вашему приятелю.
Откуда, черт возьми, ему все это известно?
– Тогда я вас слушаю.
– Я звоню потому, что мне нужно кое-что у вас оставить.
Я выключаю душ и закутываюсь в полотенце.
– Что именно?
– Я бы предпочел не говорить об этом по телефону. Мне просто необходимо оставить это у кого-то, кому я доверяю.
– А мне вы доверяете?
– Да.
– Почему?
– Чутье мне так подсказывает.
– Вам не следует полагаться на него. Я работаю с ФБР.
– В самом деле? – В его голосе слышится сарказм, – я так не думаю. Это должны быть вы, Кэтрин. Больше некому.
– А как насчет какого-нибудь друга?
– У меня нет друзей. У меня есть только пациенты.
То же самое я могу сказать и о себе.
– Могу подписаться под вашими словами. Пациенты и бывшие любовники. И все.
Малик негромко смеется.
– У меня есть только пациенты.
У меня возникает отчетливое ощущение, что психиатр дает мне понять, что пациенты одновременно являются его любовницами.
– Если вы хотите передать мне истории болезней своих пациентов, я не могу их принять. ФБР включило их в ордер на обыск и изъятие. Они станут преследовать меня судебным порядком, если я соглашусь взять их у вас.
– Это не мои записи и не истории болезней. – Малик делает судорожный вдох, потом добавляет: – Это фильм.
– Фильм?
– Фильм и рабочие материалы, имеющие к нему отношение. Мини-пленки в формате DV, DVD-диски, аудиозаписи и тому подобное. Все это сложено в две коробки.
– Что за фильм?
– Я делаю документальный фильм о сексуальном насилии и подавленных воспоминаниях.
Подобное откровение настолько поражает меня, что поначалу я даже не знаю, как на это реагировать. Но потом все встает на свои места. Вспомнив Малика в черном облачении, легко представить его в роли кинорежиссера-революционера.
– Никто и никогда не снимал ничего подобного, – торжественно объявляет он. – По своему эмоциональному воздействию это будет самая потрясающая лента. Если она попадет на экраны, страна будет потрясена до основания.
– И что в этом фильме? Реальное сексуальное насилие?
– В некотором смысле. Фильм показывает женщин, которые в составе лечебной группы заново переживают сексуальное насилие. Некоторые из них совершенно очевидно возвращаются в детство. Их откровения и переживания производят неизгладимое впечатление.
– Полагаю, эти женщины – ваши пациентки. Они дали разрешение снимать их на пленку?
– Да. Они входят в особую группу. Экспериментальную. Она состоит только из женщин. Я сформировал ее после того, как в течение ряда лет наблюдал безуспешность традиционного лечения. Я отбирал для нее пациенток, находящийся на той стадии, когда взрыв подавленных воспоминаний начинал разрушать их жизни, а также когда подозревал, что сексуальное насилие передается из поколения в поколение. У них были чрезвычайно мощные стимулы и высокая мотивация. Я работал с ними семь месяцев, и мы добились в некотором смысле революционных изменений.
– И это все, что снято на пленку? Женщины, проходящие групповую терапию?
Малик издает звук, который я не могу расшифровать.
– Не следует порочить и недооценивать то, что вам не довелось испытать самой, Кэтрин. Впрочем, и бояться тоже. Я записал также и некоторые другие методы лечения, но сейчас не хочу говорить о них. Скажем так, применяемые мною методы очень неоднозначны по своей природе. Хотя, наверное, лучше будет употребить термин «взрывоопасны».
Некоторые другие методы лечения?
– Вы имеете в виду убийства?
– Сейчас я не могу обсуждать все детали снятого фильма.
Сердце у меня в груди бьется все так же учащенно.
– Вы планируете показывать его где-нибудь?
– Да, но в данный момент меня больше беспокоит его сохранность.
– Чего вы опасаетесь?
– Многие хотели бы, чтобы этот фильм просто исчез. Мой фильм и все мои записи. Эти люди панически боятся правды, которая известна мне.
– Если вы настолько обеспокоены, почему бы не обратиться в ФБР?
– ФБР хочет посадить меня в тюрьму за убийство.
– Если вы не виновны, какое это имеет значение?
– Есть разные степени невиновности.
– Я думаю, вы говорите о разной степени виновности, доктор.
– Это философский вопрос, на обсуждение которого у нас нет времени. Я сдамся властям, когда сочту момент подходящим. А пока что мне нужна ваша помощь. Вы сохраните мой фильм для меня?
– Послушайте, я не могу сделать этого, даже если бы и хотела. Скорее всего, ФБР установило за мной наблюдение. Они могут даже прослушивать наш разговор сейчас.
– Завтра, вполне вероятно, они это сделают. Но сейчас можно говорить открыто. У вас есть ручка?
Я обвожу глазами спальню, но не вижу никаких письменных принадлежностей. А моя сумочка осталась в «ауди», которая стоит на том берегу реки напротив острова ДеСалль.
– Нет, но у меня хорошая память.
– Тогда запомните номер телефона. Пять-ноль-четыре, восемь-ноль-два, девять-девять-четыре-один. Запомнили?
Я повторяю номер вслух, после чего заношу его в память телефона.
– Если вам потребуется поговорить со мной, – продолжает Малик, – оставьте сообщение по этому номеру.
– Я хочу поговорить с вами прямо сейчас. И не о вашем фильме.
– Тогда поспешите.
– Почему вы сказали, чтобы я не доверяла членам своей семьи?
– Я пытаюсь защитить вас.
– От чего?
Малик вздыхает, словно не будучи уверен в том, что у него есть время на разговор со мной.
– Семьи, подобные вашей, состоят из людей трех типов: насильники, те, кто отрицает существование насилия, и жертвы. Каждый член семьи играет одну из этих ролей. Когда жертва начинает копаться в своем прошлом и выдвигать обвинения в сексуальном насилии, остальные члены семьи превращаются в параноиков. Их интерес заключается в поддержании статус-кво. Вы угрожаете нарушить его, а чувства и эмоции, бурлящие вокруг сексуального насилия, зачастую приводят к убийствам.
– Это все заумные рассуждения психиатра, доктор. Я уже достаточно наслушалась их. У вас есть вполне конкретная информация о моей семье. О моем отце. Почему вы скрываете ее от меня?
