Я хочу, чтобы вопросы закончились.
Я хочу выпить.
Ладно, вместо выпивки я хочу принять валиум. Но не могу. И мысль о том, почему – из-за ребенка у меня в животе, – внезапно заставляет взбунтоваться мой только что съеденный ужин, бифштекс с яйцами. Я падаю на колени и сгибаюсь над унитазом. Меня тошнит, меня бьет крупная дрожь, как бывало много раз после самых головокружительных попоек. Обняв толчок, я чувствую, что из моего тела улетучивается жизненная субстанция и я словно становлюсь прозрачной. Я уже испытывала это ощущение раньше. Я хочу встать, подойти к зеркалу и убедиться, что ошибаюсь, но не могу заставить себя взглянуть в него. Вместо этого я включаю горячую воду, влезаю под обжигающие струи, а потом, съежившись, опускаюсь на дно ванны.
Кожа у меня становится ярко-красной. Вода поднимается сначала мне до бедер, а потом до самого края ванны. Я закрываю кран и откидываюсь на спину, с головой уходя под воду. Здесь слова Малика не смогут причинить мне вреда. Они исчезнут, как слова, брошенные в вакуум, как крик, раздавшийся в открытом космосе. Но ведь значение имеют не сами его слова, а смысл, что они скрывают. Спрятанный ключ, который ждет только того, чтобы я нашла его. Как и Джон Кайзер, Малик спросил, не думаю ли я, что когда-либо была его пациенткой. Это не тот вопрос, который можно задать нормальному человеку. Его можно задать человеку, страдающему болезнью Альцгеймера. Или амнезией. Или…
Что-то происходит. Я плаваю в невесомости. Вода не стоит спокойно в ванне… она разбивается на миллионы капелек, которые парят в воздухе. Вязкая и тягучая жидкость вырывается наружу из моих пор подобно паническому ужасу. Под слоем обжигающе-горячей воды она кажется мне наледью на коже. Вам не кажется, что в какое-то время вы могли бы быть моей пациенткой? Этот вопрос врач неизменно задает пациенту, страдающему диссоциативным расщеплением личности. Тем, что раньше называли «множественное изменение личности»… Иногда диссоциация, наблюдающаяся во время сексуального насилия, оказывается настолько глубокой и многократной, что разум расщепляется на несколько частей, чтобы отгородиться от боли…
– Нет, – громко говорю я, стиснув кулаки так, что ногти впиваются в ладони. – Это невозможно.
Я уверена, что никогда не обращалась к Натану Малику в качестве пациентки. Но следует помнить, что «я» – весьма проблематичное местоимение в устах того, кто страдает множественным расщеплением личности. «Я» могла не обращаться к Малику, тогда как «кто-то другой», живущий в моем мозге, вполне мог.
Дезориентация, которую я сейчас испытываю, очень похожа на провалы в памяти после алкогольного опьянения или на то чувство, с которым я приходила в себя после гипоманиакального состояния. Я знаю, что была где-то – на вечеринке, к квартире, в доме, – но не помню, что там делала. Как далеко все зашло. Но тем не менее, несмотря на все сходство, я еще никогда не чувствовала себя настолько оторванной от себя самой, чтобы задуматься о возможности существования отдельной жизни.
– Успокойся, – говорю я дрожащим голосом. – Что сказал Малик перед этим?
Мы говорили о групповой терапии… Он сказал: «Не следует порочить и недооценивать то, что вам не довелось испытать самой, Кэтрин». Неужели он произнес бы эти слова, если бы я когда-либо входила в состав его «группы X»? На меня накатывает волна безмерного облегчения, но быстро исчезает. А не могла ли я общаться с Маликом один на один в состоянии расщепления личности, а потом забыла об этом или подавила эти воспоминания? Я не помню такого, но ведь я не помню и сексуального надругательства над собой в детстве. Что отнюдь не значит, что его не было. Или, быть может, Малик знает обо мне столько, потому что я сама рассказала ему об этом?
Я с трудом поднимаюсь из ванны и брызгаю холодной водой из раковины себе в лицо. Пока я рассматриваю в зеркале свои покрасневшие глаза, по телу у меня пробегает дрожь, предвестница ужасающей мысли. В какой-то момент во время нашего телефонного разговора у меня возникло чувство, что Малик хочет дать мне понять, что пациентки являются его любовницами. Или бывшими любовницами. А не мог ли он удовлетворить свое вожделение во время сеанса со мной, о котором у меня не осталось воспоминаний? Я до сих пор не забыла шок, который испытала, когда фотография Малика выползла из факса моего деда. Я была уверена, что вижу его лицо за последние десять лет впервые. Но какова цена моей уверенности? Стоит только впустить на порог мысль о том, что не помнишь отрывков своего прошлого, как можно предположить все, что угодно. А для того, с кем уже случались маниакальные эпизоды и потери памяти после опьянения, это не такой уж и большой шаг.
Перестань думать, – говорит голос в моей голове, голос моего инстинкта самосохранения. – Слишком много правды, пришедшей слишком быстро, может погубить тебя…
Сорвав огромное полотенце с крючка на двери, я заворачиваюсь в него, потом забираюсь в постель и укрываюсь одеялом до подбородка. Свет по-прежнему горит, и я не собираюсь выключать его. Я переключаю свой телефон на виброзвонок, закрываю глаза и молюсь, чтобы ко мне пришел сон.
В любую другую ночь мне понадобилась бы выпивка или валиум, чтобы усмирить бешеный хоровод мыслей в голове, но сегодня эту заботу берет на себя чрезмерная усталость. Сознание мое меркнет, и перед глазами встает лицо доктора Малика. Глаза его холодно и проницательно смотрят на меня. Затем его сменяет лицо Майкла Уэллса. Глаза у Майкла добрые, теплые и открытые. Что-то в нем напоминает мне отца, но я не могу уловить, что именно. Это не глаза и не сложение, а что-то в манере держать себя. Может быть, то, что он не спешит осуждать других. Что бы это ни было, оно притягивает меня.
Почему я не сказала Майклу, что беременна? Это единственное, что я от него утаила. Может быть, все это оттого, что где-то в глубине души как раз я надеюсь на развитие отношений? Неужели я боюсь того, что когда он узнает о моей беременности, то исчезнет подобно всем другим мужчинам, которых влекло лишь мое тело и моя ненасытность?
Прекрати! – кричит голос у меня в голове. – Прекрати… прекрати… прекрати!
Я знаю один фокус, который помогает мне справляться с разрушительными и угнетающими мыслями. Я переношусь в совершенно иное место, где царит мир и покой. Для меня таким местом всегда был океан. Я свободно погружаюсь около разноцветной коралловой стены, стены, которая круто уходит из верхних нежно-голубых пластов воды в чернильно-черную глубину. Вокруг царит тишина, слышен лишь стук моего сердца. Мое тело, как нож, пронзает теплые слои, пока тепло не сменяется холодом, и мое восприятие окружает меня коконом, впитывая все, что я вижу. Потом меня охватывает восторг, исступленный восторг глубины. Вот и сейчас я скольжу вдоль этой стены, сквозь последний мерцающий слой бодрствования погружаясь в глубокий сон. Мне хочется, чтобы внизу меня всегда ждала только темнота. Но она никогда не бывает одна. Рядом притаились кошмары, как бывает всегда. Это преисподняя, потусторонний мир, в котором я чувствую себя чужой – или беглянкой, или солдатом, застывшим посреди кровавой битвы. Здесь меня всегда сопровождают страх и растерянность, и нам предстоит долгое путешествие.
