Филдингу с некоторых пор это перестало казаться убедительным аргументом. Почти еженедельно кого-нибудь из ученых – якобы по методу случайного тыка – усаживали за детектор лжи. От нас не скрывали, что и у себя дома мы не совсем наедине с собой. Сегодня днем, прежде чем начать записывать видеопослание, я был вынужден залепить замазкой крошечные отверстия в стенах, за которыми скрывались сверхминиатюрные микрофоны. Филдинг когда-то нашел их с помощью специального сканера, который он смастерил у себя дома, и пометил булавками. Теперь пригодилось.
Ускользать от наблюдения службы безопасности проекта «Тринити» стало для Филдинга чем-то вроде увлекательного спорта. Он предупредил меня, что конфиденциальный разговор в автомобилях совершенно исключен. Начинить машину «жучками» проще простого. Но даже «чистый» автомобиль довольно несложно прослушивать при помощи современных чудо-микрофонов. То, как англичанин играет в кошки-мышки со всемогущим Агентством национальной безопасности, в свое время забавляло меня. Но теперь не осталось сомнений в том, кто смеялся последним.
Я покосился на Рейчел. Странно находиться вместе с ней в тесном пространстве машины. За пять лет после гибели жены у меня были две связи с женщинами – обе до моего назначения в «Тринити» два года назад. Общение с Рейчел не походило на романтическую связь. На протяжении последних трех месяцев мы с ней по два часа в неделю сидели в ее больничном кабинете и обсуждали наиболее тревожащую часть моей теперешней жизни – сны. Лежать на кушетке по всем правилам психоанализа я отказался. Благодаря многочисленным вопросам Рейчел и тому, как она интерпретировала мои ответы, я узнал о ней, похоже, больше, чем она узнала обо мне. И все же очень многое в ней осталось скрыто от меня.
Прежде она работала в нью-йоркской больнице, а в Дарем перебралась, чтобы преподавать горстке врачей-ординаторов принципы психоанализа по Юнгу – искусство, умирающее в современном мире фармакологической психиатрии. Наряду с приемом частных пациентов она занималась и кое-какой исследовательской работой.
После двух лет воздержания и одиночества, когда все силы и помыслы были отданы проекту «Тринити», для меня был бы волнующим длительный близкий контакт с любой более или менее интеллигентной и обаятельной женщиной. Но Рейчел могла предложить куда больше, чем просто развитой ум. Восседая в кожаном кресле, безупречно одетая, с темными волосами, стянутыми во французскую косу, она наблюдала за мной во время беседы с такой неослабевающей сосредоточенностью, словно проникала взглядом в самые глубины моего сознания – туда, куда даже я сам не имел доступа. Иногда лицо ее – и особенно глаза – становилось пространством моего обитания. Тут я жил, тут я исповедовался, тут находил судью, которому доверял. Но эти внимательные глаза не торопились с приговором – по крайней мере в начале нашего общения. Рейчел подробно расспрашивала меня о некоторых образах в моих нарколептических видениях, затем критически разбирала данные мной ответы. Время от времени она предлагала собственные интерпретации моих снов, но в отличие от аэнбэшных психиатров, с которыми я беседовал до того, она не становилась в позу непогрешимого авторитета. Казалось, мы оба ведем поиск и она лишь подталкивает меня к наиболее верной самостоятельной интерпретации.
– Дэвид, совсем не обязательно катать меня на машине весь вечер, – сказала Рейчел. – Я не буду держать на вас зла, если наше приключение на этом и закончится.
"Правильно, – подумал я, – мания кругом видеть секретные заговоры правительства – добротный классический психоз. А на психов не обижаются".
– Проявите немного терпения. Мы почти приехали.
Рейчел не спускала с меня скептических глаз.
– Кстати, а Нобелевская премия – это сколько по деньгам? – спросила она вдруг.
– Приблизительно миллион долларов. Филдинг, впрочем, получил немного меньше, чем Рави Нара, потому что…
Тут я осекся – вдруг сообразил, что она не премией и не Филдингом интересуется, а просто начинает прощупывать границы моих «фантазий», чтобы лучше их разоблачить как досужие домыслы.
Я сосредоточился на дороге – нечего спорить, все равно через несколько минут она лично убедится, что моя паранойя хотя бы частично основана на фактах. Любопытно, какое впечатление это произведет на нее? Может, она наконец перестанет упрямиться и более серьезно отнесется к моей собственной интерпретации снов, даром что мое толкование кажется абсурдным.
Начиная с нашего первого сеанса, Рейчел стояла на том, что она не в силах правильно расшифровать мои «галлюцинации» без подробного знания всего моего прошлого и того, над чем я работаю. Однако моей откровенности были поставлены очень тесные рамки. Филдинг предупредил меня, что АНБ рассматривает любого постороннего, кто знает хоть что-то о проекте «Тринити», как угрозу национальной безопасности – со всеми вытекающими последствиями. Кроме этого естественного беспокойства за судьбу Рейчел Вайс, меня удерживала от откровений глубокая уверенность в том, что нарколептические видения не имеют ни малейшего отношения к моему прошлому и к моей личности вообще. У меня было стойкое впечатление, что образы рождались не в моем мозгу, а приходили извне.
Нет-нет, никаких чужих голосов в голове, характерных для шизофрении. Скорее видения в исконном, религиозном смысле слова. Но человека, который перестал верить в Бога еще мальчишкой, подобные вещи только раздражают и пугают.
Мои первые нарколептические припадки, кстати, снами не сопровождались. Попросту внезапные пробелы в существовании. Вернее, черные дыры в моей жизни. Промежутки времени, потерянного для памяти навсегда. Обычно было так: сижу в своем кабинете перед компьютером – и вдруг какая-то странная вибрация во всем теле, как будто ты дрожащий камертон, только настроенный на сумасшедше высокую ноту. Затем это общее диковинное ощущение очень быстро локализуется – в зубах. Как я позже узнал, это классический признак начала нарколептического припадка. Потом ощущаешь сонливость… и вдруг резко вскидываешься и просыпаешься. Смотришь на часы – прошло двадцать, а иногда и сорок минут. Куда они делись? Это очень похоже на действие общего наркоза. Полный провал в памяти.
Сны начались после недели регулярных внезапных «вырубаний». Первый сон повторялся снова и снова и пугал меня куда больше, чем уже привычные получасовые отключки.
Помню, как сильно была заинтригована Рейчел, когда я впервые рассказал ей об этом сне.
Обычно она весьма осторожна в своих интерпретациях, однако в правильности понимания того первого сна она нехарактерным образом уверена совершенно.
Утопая в глубоком кресле напротив ее стола и закрыв глаза, я описывал Рейчел то, что видел так часто.
Я сижу в абсолютно темной комнате. Света нет, ни единого фотона. И мертвая, мертвейшая тишина. Будь у меня пальцы, я мог бы ими потрогать свои глаза и уши… будь у меня глаза и уши. Но я ничего не вижу, и ничего не слышу, и ничего не чувствую. Более того, я ничего не помню. У меня нет прошлого. А поскольку я ничего не вижу и ничего не слышу, то у меня и настоящего нет. Я просто существую. Вся реальность сводится к тому, что я существую. Очевидно, именно так чувствует себя жертва паралича: тело и большая часть мозга больше не функционируют. Я в моем сне могу думать, но это какое-то псевдомышление, без образов. Скорее произвожу вопросы, чем мыслю. И вот какие вопросы я беспрестанно произвожу и повторяю: "Кто я?", "Откуда я?", "Почему я один?", "Был ли я здесь всегда?", "Буду ли я здесь всегда?"
