– Капрал, – приказал генерал, – отвечайте "да".
– Есть, сэр.
Капрал застучал по клавишам. На экране тут же высветилось:
Я желаю говорить с Годином.
– Печатайте за мной, – сказал Маккаскелл капралу за клавиатурой.
Тот вопросительно посмотрел на генерала. Бауэр кивком дал согласие.
– С вами говорит Ивэн Маккаскелл, руководитель администрации президента Соединенных Штатов.
На этот раз капрал стучал по клавишам дольше. Но ответ и на этот раз появился мгновенно.
Я знаю, кто вы такой.
– Но я не знаю, кто вы, – сказал Маккаскелл. – Назовитесь, пожалуйста.
Огромный экран очистился и пару секунд оставался черным. Потом на нем ярко вспыхнули три слова:
Я есть я.
– О Боже! – пробормотал Рави.
Маккаскелл сказал:
– Ну-ка, напечатайте: ответ не понят. Пожалуйста, идентифицируйте себя. Вы – Питер Годин?
Был им.
– А теперь вы кто?
Я ЕСТЬ Я.
Мужчины за столом в растерянности молча переглянулись. На экране светились все те же буквы, словно машина понимала, что ее слова так с ходу постичь нельзя, и давала людям время вникнуть в их глубокий смысл.
Рави в последнее время боялся только за свою шкуру и больше ни о чем не думал. Но теперь он испытал ужас неэгоистичный, беспредметный, необъяснимый. Тот же ужас стоял в глазах всех присутствующих. Лишь на морщинистом, изможденном лице Питера Година не было страха. Широко открытые синие глаза старика смотрели на экран, и у него было сосредоточенно-восторженное выражение ребенка, который смотрит на новую, невиданную игрушку.
Глава 38
В нью-йоркском аэропорту Кеннеди мы пересели в корпоративный «Гольфстрим». Крошечный рядом с «Боингом-747», этот самолет решительно превосходил его по комфорту и роскоши оформления. Рейчел тут же легла спать на настоящей кровати в хвостовой части самолета. Меня, к сожалению, генерал Кински не отпускал, и я был вынужден и дальше отвечать на бесконечные вопросы израильских ученых. Отдохнуть тянуло ужасно, но сердить главу МОССАДа тоже не хотелось: он мог в любой момент приказать пилоту повернуть обратно.
Где-то над Арканзасом Кински наконец решил, что вытащил из меня все, что мне было известно о проекте «Тринити». Забежав в туалет, я направился в хвостовую часть самолета к Рейчел. Она уже проснулась и любовалась из окна ковром кучевых облаков под нами.
– Как себя чувствуешь? – спросил я. – Все в порядке?
Хоть она немного отоспалась, вокруг глаз по-прежнему лежали нездоровые тени. Достается же ей, бедняжке, в последнее время!
– Все нормально. Я уж думала, что они тебя никогда не отпустят.
Я присел на край кровати. Горло пересохло от долгого разговора, а шея болела, словно я отсидел двухсерийный фильм в первом ряду кинотеатра.
Рейчел взяла меня за руку и прильнула к моему плечу.
– С тех пор как ты вышел из комы, мы с тобой еще ни разу по-человечески не поговорили.
– Знаю. Извини.
– Поговорим сейчас?
– Давай, если хочешь. Только от того, что ты услышишь, в восторг прийти трудно.
– У тебя были видения во время комы?
– И да, и нет. Ничего общего с прежними снами. Раньше немного смахивало на кино, где я был зрителем или героем. А теперь ощущения ни с чем не сравнимы. Словно я всю жизнь был глухим, потом вдруг обрел слух – и первые услышанные звуки оказались ораторией Баха. Неописуемое откровение… И отныне… я многое знаю.
– Похоже на галлюцинации после приема ЛСД. И что же ты теперь знаешь?
Я задумался. Как это сформулировать словами?
– Я знаю ответы на те вопросы, которые задает себе пятилетний ребенок. "Кто мы? Как и откуда мы появились? Существует ли Бог?"
Рейчел отодвинулась от меня, села на кровати прямо и мгновенно превратились во врача. С ней произошла даже зрительная перемена: лицо стало строже, замкнутее.
– Расскажи мне подробно.
– Ладно. Только постарайся без предвзятости. Речь пойдет об откровении, наподобие того, что было Савлу по пути в Дамаск.
Рейчел ласково рассмеялась. В ее глазах прыгали чертики. Нет, со мной она, слава Богу, не способна долго быть сухим профессионалом.
– А ты думал, я ожидала чего-то иного?
Тем не менее часть моего сознания упиралась и противилась полной откровенности. Пережитое вместе со мной увеличило готовность Рейчел верить мне. Однако открытия, совершенные мной во время комы, настолько выходили за рамки обычного, что вере Рейчел в меня предстояло нелегкое испытание. Безопаснее начать с более или менее знакомых вещей.
– Ты помнишь мой самый первый нарколептический сон? Тот, который повторялся множество раз?
– Целиком парализованный человек в непроглядно темной комнате, да?
– Верно. Он ничего не видит и не слышит и не имеет воспоминаний. Помнишь, какие вопросы он себе непрестанно задавал?
– "Кто я? Откуда я?"
– Правильно. Ты сказала, что человек во сне – это я сам.
Отбросив темную прядь со лба, Рейчел спросила:
– А ты по-прежнему думаешь, что это был не ты?
– Да.
– И кто же был героем твоего тогдашнего сна?
– Бог.
Лицо ее застыло и напряглось.
– М-м… Я должна была догадаться.
Довольно двусмысленное замечание.
– Не паникуй. Слово «Бог» я использую для простоты, чтобы как-то называть то, что я пережил в коме и чему в человеческом языке нет определения. Бог не таков, каким мы его себе воображаем. Он не мужчина и не женщина. Он даже не дух. И говоря «он», я делаю это опять-таки лишь ради упрощения рассказа.
– Хорошенькое же ты знание получил! – криво улыбнулась Рейчел. – Ты хочешь убедить меня в том, что Бог – несчастный паралитик без памяти, одиноко сидящий в непроглядно темном беззвучном пространстве?
– В начале было именно так.
– Он что, правда такой бессильный… в начале?
– Не то чтобы бессильный. Ему просто кажется, что он бессилен.
– Не понимаю.
– Чтобы понять начало, ты должна понять конец. Когда доберемся до конца, ты заодно и начало уразумеешь.
Рейчел с сомнением хмыкнула.
– Припомни все детали того сна, – сказал я. – Некто в темном пространстве настолько одержим своими мыслями, что постепенно все его бытие сводится к вопросам: "Кто я? Откуда я? Был ли я здесь всегда?" И после этого он начинает видеть перед собой парящий в пустоте черный шар, который виден только потому, что он чернее тьмы.
