Человек тем более гениален, чем больше значения имеют для
него все вещи.
В ходе исследования это положение, обнимающее собою
универсальное сознание и универсальную память, получит еще другой, более
глубокий смысл.
Какое положение занимает женщина во всех разобранных нами
вопросах, на это нетрудно ответить. Истинная женщина никогда не приходит к
сознанию судьбы, своей судьбы. Женщина, не героична, так как в лучшем случае
она ведет борьбу за предмет своего обладания, она не трагична, так как ее
участь определяется участью этого предмета. Лишенная непрерывности, она лишена
и благочестия. И в самом деле, благочестие – добродетель чисто мужская. Человек
прежде всего является благочестивым по отношению к самому себе, а это – условие
благочестия ко всем прочим людям. Женщине нужно очень мало для того, чтобы
совершенно расстаться со своим прошлым. Если уместно употребить слово ирония,
то можно без колебания сказать, что мужчина никогда так иронически и насмешливо
не отзывался о своем прошлом, как это часто делает женщина даже до брачной
ночи. Нам еще представится много случаев показать, что помыслы женщины всегда
направлены на вещи, которые прямо противоречат благочестью. Что же касается
благочестия вдов, то об этом предмете я предпочитаю совершенно умолчать.
Наконец, суеверие женщин психологически сильно отличается от суеверия
гениальных людей.
То отношение к своему прошлому, которое находит свое
выражение в благочестии и основывается на непрерывной памяти, связанной в свою
очередь с апперцепцией, может быть прослежено на многих других явлениях и
подвергнуто более глубокому анализу. Прежде всего мы остановимся на следующем положении:
наличность у человека какого-либо отношения к своему прошлому или отсутствие
его находится в самой тесной внутренней связи с тем – ощущает ли этот человек
потребность в бессмертии или он остается равнодушным к мысли о смерти.
Вопрос о потребности в бессмертии считается в настоящее
время очень устарелым и на него склонны смотреть несколько свысока. С
проблемой, возникающей на основании этой потребности, разделываются
непростительно легко не с одной только онтологической стороны, но и со стороны
психологической. Один старается объяснить эту потребность в связи с верой в
переселение душ. Его рассуждения сводятся к следующему: существуют состояния,
которые человек переживает лишь первый раз в своей жизни, но которые вызывают в
нем чувство, что они были им уже некогда пережиты. Второе объяснение
представляет собою всеми принятый в настоящее время вывод из культа души
(Тейлор, Спенсер, Авенариус). Но надо заметить, что подобное объяснение всегда
и во всякое время было бы a priori отвергнуто. Только эпоха экспериментальной
психологии может признавать его правильным. Мне кажется, что каждому мыслящему
человеку должно представляться невозможным, чтобы вопрос, который вызвал
столько горячих споров в силу своего кардинального значения для всего
человечества, мог получить свое разрешение в виде вывода из силлогизма,
посылками которого являются нечто вроде ночных видений умерших людей.
Позволительно спросить, какие явления признана объяснить эта несокрушимая вера
в бессмертие, которую разделяли Гете и Бах, какая «псевдо-проблема» вырастает
из той потребности в бессмертии, которой проникнуты последние квартеты и сонаты
Бетховена? Жажда личного бессмертия должна иметь более глубокий источник, чем
рационализм.
Этот источник находится в непосредственной связи с
отношением человека к своему прошлому. В ощущении, в созерцании своего «я» в
прошедшем лежит желание продолжить это ощущение и созерцание на дальнейшее
будущее. Кто веско ценит свое прошлое, кто ставит свою внутреннюю духовную жизнь
выше физической, тот не легко отдает эти ценности в руки смерти. Поэтому у
гениальных людей, обладающих богатейшим прошлым, изначальная, самобытная
потребность в бессмертии выступает с особенной силой и настойчивостью. Что
подобная связь между жаждой бессмертия и памятью действительно существует, ясно
из того, что весьма единодушно говорят о себе люди, которым удалось вырваться
из когтей угрожавшей им смерти. С быстротой молнии проносится в их голове все
их прошлое, хотя бы они в другое время очень много думали о нем, и в течение
немногих секунд они вспоминают о таких вещах, о которых на протяжение десятков
лет совершенно не думали. Так как ощущение того, что им предстоит, возрождает в
сознании, опять-таки путем контраста, все то, что теперь безвозвратно должно
погибнуть.
Мы очень мало знаем о душевном состоянии умирающих. Нужно
быть более чем обыкновенным человеком для того, чтобы узнать, что творится в
душе умирающего. С другой стороны именно лучшие люди избегают смотреть, как
умирают. Но совершенно ошибочно будет сводить внезапно пробуждающееся чувство
религиозности у безнадежно больных к настроению, которое отражается у них в
словах: «а все-таки» или «так-то оно так». Следует также признать поверхностным
взгляд что мысль об аде, никогда серьезно не занимавшая умы людей, приобретает
в минуту смерти такую силу, что человек не может умереть с ложью в душе. Именно
это является самым главным: почему люди, проведшие самую бесчестную, лживую
жизнь, внезапно ощущают в себе стремление к истине? Почему производит потрясающее
впечатление даже на человека, который не верит в потустороннюю кару, тот факт,
что другой человек умирает с ложью, с нераскаянным поступком? Почему упорство
до последнего вдоха и за полное обращение перед смертью действовало на поэтов,
как властный мотив к художественному творчеству? Вопрос об «эвтаназии
атеистов», который так часто подымался в XVIII веке, не бессмыслица и не
исторический курьез, как склонен думать Фридрих Альберт Ланге.
Обо всем этом я говорю только как о некоторой возможности или,
вернее, догадке. Так как существует гораздо больше «гениальных» людей, чем
истинных «гениев», то для меня несомненно, что эта количественная разница в
дарованиях проявляется именно в тот момент, когда люди становятся «гениями».
Для большинства людей этот момент совпадает с моментом смерти. Мы еще раньше
указывали на то, что гениальные люди не представляют собою обособленной группы,
которая резко отличается от всего прочего человеческого мира. И здесь мы видим,
как прежние рассуждения наши совпадают с настоящими. Первое воспоминание
детства человека никогда не бывает связано с каким-нибудь внешним явлением,
прерывающим прежний ход вещей. В жизни каждого человека должен наступить
момент, когда вследствие внутреннего развития, внезапно и незаметно сознание приобретает
такую степень интенсивности, что в этот момент глубоко врезается в память
человека, а впоследствии, смотря по дарованию каждого отдельного индивидуума, к
этому воспоминанию присоединяется целый ряд новых. Один этот факт в состоянии
сокрушить всю современную психологию. Точно также различным людям необходимо
разное число толчков для того, чтобы стать гениальными. По числу этих толчков,
из которых последний совпадает с моментом смерти, можно классифицировать людей
с точки зрения их дарования. Здесь я хочу отметить, как ошибочно мнение
современной психологии, что в детстве сохраняется наибольшее число впечатлений.
Но ведь для психологии человек не что иное, как простой регистрационный
аппарат, который не обладает никакой внутренней, онтогенетической духовной
жизнью. Нельзя смешивать пережитые впечатления с тем внешним чужим материалом,
какой только заучивается. Несомненно, ребенок лучше запоминает этот материал,
но объясняется это тем, что его не давит тяжесть душевных переживаний.
