Ложь – весьма распространенное явление и среди мужчин, так
как не одной только памятью исчерпывается сущность разбираемого предмета. Можно
лгать, отлично помня фактическое положение дела. Для этого достаточно, чтобы
какие-либо практические соображения руководили нами – и мы охотно подменяем
факты. И только о таком именно человеке, который, великолепно зная все
обстоятельства дела благодаря сильной памяти и ясному сознанию, тем не менее
искажает их, можно с основанием говорить, что он лжет. Речь об оскорблении во
имя практических целей идеи истины, как высшей ценности этики и логики, может
идти только тогда, когда человек действительно находится в известных отношениях
к этой идее. Там же, где подобного отношения нет, вообще нельзя говорить о
заблуждении и лжи там одна только склонность к заблуждениям и лживости, не
антиморальное, но аморальное бытие. Отсюда – женщина аморальна.
Следовательно, это абсолютное непонимание ценности истины
должно иметь более глубокую причину. Из непрерывности памяти нельзя еще вывести
требования истины, потребности в истине, этого основного этико-логического
феномена. Будь это не так, мужчина никогда не лгал бы, но он также лжет, или
вернее – только он лжет. Из непрерывности памяти можно только вывести тесную
связь с потребностью истины.
То, что внушает человеку (мужчине) искреннее отношение к
идее правды и что удерживает его от всякой лжи, представляется чем-то неизменным,
независимым от времени. Оно заключается в том, что в данный момент прошлый факт
оживает в сознании с такой яркостью, силой и отчетливостью, что не допускает
никаких изменений в изложении этом факта– Оно является тем средоточием, в
котором сходятся все наши разрозненные переживания, в результате чего является
наше беспрерывное бытие. Действие этого момента сказывается в наличии чувства
ответственности у людей. Оно ведет к раскаянию, сознанию виновности. Иными
словами, это «нечто» заставляет нас относить все прошедшее к чему-то вечно
единому, а потому существующему и в настоящем. Это чувство способно достигнуть
таких крупных успехов, на которые общественное мнение и судебные приговоры и
рассчитывать не могут. Оно влечет за собою человека совершенно независимого от
всяких социальных условий. Вот почему всякая моральная психология, которая
считает мораль порождением общественной жизни людей, в корне своем ложна.
Общество знает только понятие преступления, но не понятие греха. Оно налагает
штраф, не для того, чтобы вызвать раскаяние. Ложь карается уголовными законами,
когда она проявляется в форме нарушения присяги, т.е. когда влечет за собою
общественный вред. Что касается заблуждения, то его до сих пор не считают
посягательством на существующий писаный закон. Социальная этика находится в
вечном страхе, что этический индивидуализм вредно отразится на интересах
ближних, а отсюда – нескончаемые бредни об обязанностях человека к обществу и к
1500 млн. живых людей. Но подобное воззрение не расширяет, как ей хотелось бы
думать, область морали, наоборот, ограничивает ее самым недопустимым образом.
В чем заключается то, что возвышается над временем и
изменчиостью? Что представляет собою этот «центр апперцепции»?
Это не может быть менее значительно, чем то, что возвышает
человека над самим собою (как известной частью чувственном мира), приковывает
его к порядку вещей, тому порядку, который в состоянии постигнуть один только
разум, для которого весь чувственный мир —предмет подчиненный. Это – не что иное,
как личность».
Самая величественная книга в мире «Критика практического
разума», откуда и взяты вышеприведенные слова, указала морали на
«умопостигаемое» «Я», отличное от всякого эмпирического сознания, как на своего
единственного законодателя.
Этим мы привели исследование к проблеме субьекта. Она и
составит предмет ближайшего рассмотрения.
Глава VII. Логика, этика, Я
Известно, что Давид Юм подверг критике понятие «я».
Результаты ее сводятся к тому, что понятие «я» является «пучком» различных
«перцепций», находящихся в вечном движении, в беспрерывном течении. Правда,
понятие «я» благодаря Юму, сильно скомпроментировано, но ведь он излагает свое
воззрение с такой скромностью, в таких безупречных выражениях. Не следует, по
его мнению, обращать внимание на некоторых метафизиков, которые склонны думать,
что у них имеется какое-то другое «я». Он вполне уверен, что сам он лишен
какого бы то ни было я, а потому необходимо предположить, что и все прочие люди
не более, как пучки (о той паре чудаков он не решается что-либо высказывать).
Так заявляет мировой человек. В ближайшей главе будет показано, как его ирония
обращается против него же. То, что она получила такую известность, является
результатом всеобщей переоценки Юма, виною чему – Кант. Юм – выдающийся эмпирический
психолог, но его никак нельзя назвать гениальным, как это в большинстве случаев
делают. Правда, немного нужно для того, чтобы стать величайшим английским
философом, но и на это звание Юм не имеет ни малейшего права. И если Кант
(несмотря на «параллогизмы») a limine отверг спинозизм только на том основании,
что люди согласно этой теории являются акциденциями, а не субстанциями, и
поставил крест над ним только в силу подобной «нелепой» основной идеи, то я, по
крайней мере, не решаюсь утверждать, чтобы он совершенно не умалил похвал,
выпавших на долю этого англичанина, если бы знал также и «Ireatise», а не
ограничился бы только «Inquiry»– трудом, в котором критика понятия «я»
совершенно отсутствует.
Лихтенберг, который отправился в поход против «я» после Юма,
был уже смелее последнего. Он, философ безличности, ставит на место словесного
выражения «я думаю» «думается», как более соответствующее действительности. Для
него «я» является открытием, честь которого по справедливости принадлежит
грамматике. И в этом отношении Юм предвосхитил его мысли тем, что в конце своих
рассуждений объявил весь спор о тождестве личности чисто словесным спором.
В новейшее время Э. Мах выдвинул теорию, согласно которой
вселенная представляется компактной массой, отдельные же «я» являются пунктами
сосредоточения наибольшей плотности этой массы. Единственно реальными являются
ощущения, которые теснее связаны между собою в одном индивидууме, чем в
отдельных двух индивидуумах.
Центр тяжести лежит в содержании, которое заключается во
всех, даже лишенных всякой ценности (!) личных воспоминаниях. «Я»– единство не
реальное, а практическое. Ему нет спасения, а потому можно (охотно) отказаться
от идеи индивидуального бессмертия. Тем не менее, нет ничего преступного в том,
если мы всем нашим поведением обнаружим наличность у нас некоторого «я»; это
даже в интересах дарвинской борьбы за существование.
Нам странно видеть, когда исследователь, вроде Маха, который
принес огромную пользу не только в своей области в качестве историка и критика
основных понятий, но и в биологической сфере оказал несомненные услуги, толкая
ее на дальнейший путь исследования, совершенно оставляет без внимания тот факт,
что все органические существа прежде всего неделимы, значит в каком-то
отношении являются атомами, монадами (см. часть I, гл. 3), Ведь основное
различие между живым и мертвым заключается в том, что первое всегда
дифференцировано на неоднородные, тяготеющие друг к другу части в то время, как
даже оформленный кристалл является везде однородным. Можно ведь было бы
задуматься над вопросом, не чреват ли весьма важными для психической жизни
последствиями этот принцип индивидуальности, а именно тот факт, что отдельные
части органических существ связаны далеко не так как сиамские близнецы.
Пожалуй, этот вопрос дал бы нам нечто более плодотворное в психическом смысле,
чем Маховское «я» – эта «зала ожидания» для ощущений.
