– Плохие молитвы?
– Ничего определенного, шляпу не на что повесить – но я и множество других людей очень обеспокоены. Осквернение церквей. Темные ритуалы. Все в таком духе.
– Смена тысячелетий. Благодатное время для фанатиков.
Фреер покачал головой:
– Все не так просто. Во всем этом присутствует точка сосредоточения, фокус.
– Ну да. Смена тысячелетий.
– Опять твой багаж. Не можешь оставить его. Обязательно отыщешь знакомый крючок, чтобы повесить на него что-нибудь новое. Без этого ты чувствуешь себя не в своей тарелке.
– Ладно. Позволь мне спросить у тебя кое-что. Я, собственно, для этого тебя здесь и нашел.
– Я так и знал, что совпадение, благодаря которому ты здесь оказался, все же имеет в своей основе причинно-следственную связь. – Священник улыбнулся. – Спрашивай.
– Тебе знакома фамилия Сароцини?
Фреер нахмурился.
– Так знакома?
– Эмиль Сароцини? Конечно. Это имя многим знакомо.
– Не доводилось услышать его недавно?
– Фергюс, он мертв. Умер давным-давно – не помню точно когда, где-то в сороковых.
– Может, у него были дети?
– Нет.
– Ты уверен?
– Да. Это единственная дарованная нам милость.
– Эван. – Фергюс поколебался. – Существует ли возможность того, что он еще жив?
Фреер покосился на Фергюса:
– Нет. Даже если бы она существовала, ему было бы… – Фреер задумался, – порядком больше ста: сто десять или даже больше.
Фергюс замолчал, вспоминая разговор с Сьюзан Картер, когда она сказала: «Мистер Сароцини настаивал, чтобы я наблюдалась именно у него, и ни у кого…» – и замолчала, как будто сболтнула то, чего не следовало.
Весь прошедший со времени того разговора месяц Фергюс пытался найти Эмиля Сароцини. Его ассистентка проверила телефонные директории почти всех стран мира, а также электронные варианты книг записей актов гражданского состояния и списки избирателей.
Последний Эмиль Сароцини – и на самом деле единственный, о котором удалось найти хоть какую-нибудь информацию, – покончил с собой во Флоренции в 1947 году, за день до того, как быть признанным трибуналом по расследованию военных преступлений виновным в многочисленных преступлениях против человечности. Этот Эмиль Сароцини уничтожил две тысячи итальянских евреев, искавших во время войны защиты Ватикана. Проведение этой акции он лично согласовал с Гитлером. Преступление если и не было санкционировано Ватиканом, то, во всяком случае, до сих пор существуют различные мнения о том, попыталась ли церковь вмешаться и предотвратить его.
– А ты знаешь эту историю? – вдруг спросил Эван. – О кремации Сароцини?
Фергюс покачал головой:
– Нет, не знаю.
– Его жгли в печи два часа. В гробу. Когда его вынули, ни на нем, ни на гробе не было ни единой отметины огня. Ни один волос не опалило.
– Я слышал, что произошло нечто странное, но не знал – что именно. А дальше?
– Служители в крематории до смерти перепугались. Они не соглашались отправить его обратно в печь, и в конце концов его просто похоронили в земле.
– Не забыли вбить в сердце осиновый кол? – спросил Фергюс.
Священник криво улыбнулся:
– Может, и не помешало бы. Немало людей полагало, что он – дьявол во плоти.
Они пошли дальше. К ним подбежал щенок спаниеля, звонко облаял их и побежал дальше. Раздался тонкий свист – это хозяин щенка свистел в собачий свисток.
– Этот Сароцини был фокусником-иллюзионистом, верно?
– Кем он только не был.
– Люди восприимчивы к чудесам. Особенно в странах, где религия сильна.
– Движущаяся статуя в Баллимене? Плачущие Девы Марии? Истекающие молоком Будды? Образы Богоматери, таинственным образом появляющиеся на стенах?
Фергюс кивнул.
– Может, он перекрыл газ. Для иллюзиониста не составило бы труда провернуть такой трюк: симулировать смерть, напугать парочку служителей крематория – сгустить ореол таинственности вокруг собственной персоны. По крайней мере, перекрыть газ наверняка легче, чем выжить после двух часов пребывания в среде с температурой четыреста пятьдесят градусов Цельсия.
Выдержав паузу, Фреер сказал:
– Почему ты спросил о Сароцини?
– У меня есть ощущение насчет его.
– Ощущение?
Несколько шагов они прошли молча. Затем Фергюс тихо сказал:
– Да. Я не могу рационально тебе это объяснить, но я считаю, что Сароцини может быть еще жив.
40
– Сьюзан, что здесь происходит?
Джон стоял в прихожей, еще в шляпе, и глядел на детскую коляску – новую, в упаковке.
Из кухни вышла Сьюзан, в мохнатом свитере и мешковатых джинсах, с руками по локоть в муке.
– Привет, Джон, – сказала она, подошла к нему и поцеловала. – Прости за руки. Я делаю оладьи. – В последнее время ее тянуло на оладьи с кленовым сиропом. – Это подарок. Правда, красивая?
– И кто подарил?
– Мама. Ну, я так предполагаю. Ее сегодня днем привезли.
– Замечательно, – сказал он с сарказмом, снимая пальто. – Очень предусмотрительно с их стороны. Может, получится заменить ее на что-нибудь полезное, стул например.
Сьюзан посмотрела на коляску, потом опять на Джона и ничего не сказала.
– Уверен, что фирма без проблем заберет ее назад. На упаковке ее название.
– Я не… наверное.
– Ты сможешь отвезти ее завтра – у тебя теперь есть время. Давай я заброшу ее в твою машину. – Он заметил обиженное выражение у нее на лице. – Сьюзан, ну перестань! – Он обнял ее и легонько поцеловал в лоб. – Только не говори мне, что ты хочешь оставить эту штуковину.
Она молча смотрела на него, задыхаясь от обиды. Эта коляска так естественно смотрелась в прихожей, будто всегда здесь стояла. Дом с ней выглядел более наполненным.
– Сьюзан, ау?
Нет ответа.
– Сьюзан, нам не нужна коляска. Как только ребенок родится, мистер Сароцини заберет его. Таков уговор. Уверен, он сможет сам купить коляску. Я положу ее в твою машину. Хорошо?
– Хорошо, – прошептала она.
Но когда Джон наклонился, чтобы взять ее, Сьюзан вдруг охватила паника, как если бы он забирал что-то принадлежащее только ей, на что он не имеет никакого права.
– Джон… – начала она, и тут ее изнутри взорвало болью. Она схватилась за живот, закричала и сложилась пополам. Она кричала и кричала, падая на колени, скатываясь в клубок на полу, – кричала, кричала, кричала.
