– Она жила в Элмвуд-Милле?
– В Элмвуд-Милле? О, в этом доме, ну да! Что-нибудь новенькое о нем есть?
– На этой неделе мы должны кое-что предпринять, и если все будет нормально, то потом обменяемся на Элмвуд.
– Волнуешься?
– Да уж.
– По тебе и не скажешь.
– Нет, волнуюсь. Ведь это… большая перемена.
– А я люблю сельскую жизнь. Если бы не это мое заведение, я бы переехала в деревню.
Она прошла в маленькую комнату в задней части магазина и спустя несколько минут появилась оттуда с кружкой кофе и со стаканом сока. Стакан она передала Чарли, а сама принялась размешивать кофе.
– Флавия Монтессоре беспокоится о тебе, – сказала Лаура. – Она звонила сегодня утром, перед тем как уехать в аэропорт. Вообще-то я не знаю, стоит говорить тебе или нет…
– Что ты хочешь сказать, почему она беспокоится?
– Сама не знаю. Она говорила что-то не очень определенное, сказала, что уловила какие-то плохие вибрации.
– В связи с чем? – спросила Чарли, внезапно встревожившись.
– Она считает, что после возвращения ей следует позаниматься с тобой ретрогипнозом.
– Все это выглядит как откровенное жульничество.
– Нет, она не из таких. Она возвращает в прошлое только тех людей, у которых, по ее мнению, были прошлые жизни.
Чарли улыбнулась:
– Единственный способ продать платье – это в самом деле поверить, что оно кому-либо идет, ведь так?
Улыбка скрывала ее беспокойство, как обои – трещину в стене. Она подошла к окну. Мимо нее, снаружи, проходили фигуры, размытые скользившим по стеклу дождем. Размытые, как ее прошлое.
Это ее беспокойство началось, когда она проснулась в постели у Флавии Монтессоре. Оно оставалось в ней в течение ночи и весь сегодняшний день, словно глубоко внутри нее взбаламутился какой-то осадок и никак не мог улечься.
7
Чарли поменяла цветы в вазе в комнате своей приемной матери, – единственное, что она могла для нее сейчас сделать и делала каждую неделю.
Стряхнув воду со стебельков гвоздик, она выбросила их в мусорное ведро. Из окна, в которое струился солнечный свет, делавший воздух комнаты жарким, удушливым, открывался вид на парк, вид, которого мать никогда не замечала и, похоже, не расположена была замечать вообще. Тем не менее Чарли платила за него частной лечебнице дополнительно.
Седовласая женщина молча лежала в постели, отказываясь покидать ее. Моргание ее глаз примерно каждые полминуты оставалось единственным признаком жизни.
– Твои любимые цветы, мама. Они выглядят очаровательно, ведь правда?
Приподняв розы, Чарли коснулась холодной щеки матери тыльной стороной ладони. Глазная мышца на лице пожилой женщины слабо дернулась. Несколько месяцев назад мать еще могла выговаривать наборы бессвязных слов, но теперь поражение центральной нервной системы отняло у нее даже такую возможность.
Некоторые вещи матери находились в этой небольшой комнате. Два кресла из квартиры, комод и никогда не включавшийся телевизор. На тумбочке у кровати стояли фотографии в рамках: на одной из них была Чарли, в первый раз принимавшая ванну, Чарли с обезьянкой на набережной Брайтона, Чарли в свадебном платье, улыбающаяся во весь рот, а еще подавленный Том в утреннем костюме. Сильные ароматы дезинфицирующего средства и свежего белья не могли заглушить слабый запах мочи.
Чарли поднесла розы прямо к носу матери. Их запах принес Чарли воспоминания о детстве, когда приемный отец подрезал розовые кусты в саду. Потом вспомнилась отцовская оранжерея: отец срывает спелый помидор и дает ей. Она впивается в него зубами, и сок бьет струей по отцовской рубашке, зерна падают на ее платье, и оба они хохочут.
Отец умер от рака, когда ей было семь лет. Лучше всего Чарли помнила его глаза, большие прозрачные глаза, всегда смотревшие на нее так ласково, глаза, которым она полностью доверяла. Когда он лежал при смерти, они одни оставались живыми во всем его высохшем до костей теле, а теперь вот смотрели из рамки около кровати.
Казалось, тоска так и сочилась из этой хрупкой женщины, много лет трудившейся изо всех сил, присматривая за Чарли, чтобы за все свои усилия получить в награду паралич. Накопленные деньги ушли на лечение отца, и после его смерти они переехали из собственного дома на квартиру. Чарли теперь ложилась спать под стрекот швейной машинки в гостиной: мать зарабатывала на жизнь, делая на дому мягкие игрушки для компании «Уотлтхэм-стоу». А по праздникам мать получала кое-что дополнительно, упаковывая для той же самой компании банты для волос в пластиковые мешки. Дважды в неделю к ним заезжал белый фургончик, привозивший работу и забиравший сделанное. По расписанию фургончика двигалась и их жизнь.
После того как мать взяли в эту частную лечебницу, Чарли поехала убрать квартиру в Стритхэме. Под шум уличного движения и вопли ребенка с верхнего этажа она рылась в ящиках комода, вытаскивая то колготки, слегка пахнувшие духами, то жестяную коробку из-под сигарет «Дю Маурьер», полную шпилек, то какой-нибудь коричневый пакет, набитый давней любовной перепиской ее приемных родителей. Она искала хотя бы газетную вырезку с извещением о смерти… Но не нашла ничего.
Темно-красные и белые лепестки роз, которые Чарли поставила в вазу, напоминали атлас.
– Они прекрасны, мама, ведь правда? – Дочь крепко стиснула слабую, костлявую руку матери, пытаясь отыскать в ней хоть немного теплоты.
Чарли захотелось опять, как когда-то, уютно устроиться на этих руках. Жизнь выглядит унылой, ограниченной и бесцельной, когда можно уложить все имущество одного человека в чемодан, сундучок или ящик. Кажется, что туда можно без труда упаковать и целую жизнь. Жизнь, которая когда-то была, как и ее собственная, полна надежд и бесчисленных возможностей, о чем, наверное, говорилось в тех любовных письмах… И все это кануло в никуда. Чарли заморгала, стряхивая накопившиеся слезы.
– Мы переезжаем, мама, – бодро сказала она. – Мы купили дом за городом. В Элмвуд-Милле. Разве это не романтично? Там есть старинная мельница в саду, с настоящей запрудой для мельничного колеса, есть амбар, посудомоечная машина на кухне, а еще мы собираемся завести кур. Буду привозить тебе яйца. Ты будешь рада?
Рука матери задрожала, казалось, она стала более холодной и влажной.
– В чем дело, мама? Тебе не надо беспокоиться – это всего сорок пять минут на поезде. Я по-прежнему буду навещать тебя, так же часто.
Дрожь руки становилась все сильнее.
– Ты сможешь приезжать и оставаться. У нас там уйма комнат. Как ты на это посмотришь? – Она в тревоге посмотрела на дрожавшую старуху, по побелевшему лицу которой струился пот. – Все в порядке, мама, не беспокойся! Это ведь не расстояние! Мне придется добираться сюда из Элмвуда ничуть не дольше, чем из Уондсворта.
