Занятая собственными мыслями, она не могла придумать, что бы еще сказать. Ей не хотелось сейчас никакой ссоры, не хотелось и выслушивать исповедей. Она испытывала чувство облегчения, что не нашла здесь Тома. Не говоря уже о том, что она была в оцепенении.
– Я лучше пойду, – сказала она и пошла по коридору.
Лаура проводила ее до дверей и положила руку на плечо.
– Мне жаль, Чарли. Мне правда жаль, – повторила она.
Около частной лечебницы Чарли остановилась и выпустила Бена из машины. Под темно-красными прожилками пробивающегося рассвета они прошли в парк на противоположной стороне улицы.
Бен жизнерадостно носился вокруг, а она села на влажную от росы скамью, закрыла глаза и крепко обняла себя руками. Воздух был мягким, но она ощущала пронизывающий холод, который никак не уходил. Ее голова поникла, и она немного подремала, пока Бен не разбудил ее, тыкаясь в руки своим влажным носом.
Ее белые комнатные туфли насквозь промокли от росы. Чарли погладила Бена, завалилась на бок и расслабилась. Кто-то прошел с собакой, но Чарли держала глаза закрытыми, стараясь отдохнуть, посмаковать дремоту, стиравшую в ней на время страх и боль.
В половине восьмого она встала, пристегнув Бену поводок, посадила его обратно в «ситроен» и перешла через дорогу к частной лечебнице. Ночная сиделка удивилась, увидев ее, Чарли ответила слабой улыбкой, понимая, что выглядит не очень хорошо, а потом с некоторым усилием поднялась по лестнице. В тихой и темной палате ее матери занавески на окнах все еще были задернуты.
Осторожно закрыв дверь, она постояла, прислушалась к спокойному дыханию, такому спокойному, что оно звучало как шуршание трубы кондиционера. Чарли хотелось, чтобы эта постель была побольше, и тогда она тоже прилегла бы на нее и поуютнее прижалась к старухе, как делала это девочкой, когда боялась темноты, то и дело приходя в комнату матери и засыпая в ее объятиях. В безопасности.
Чарли села в кресло рядом с постелью, вдыхая знакомые запахи свежевыстиранного белья и застоявшейся мочи. В безопасности. Она уснула.
Что-то зазвенело, может быть, где-то упал поднос. Медленно пробуждаясь, Чарли озиралась, сбитая с толку. Шея ее безумно болела, как и спина, настолько закостеневшая, что Чарли едва могла двигаться.
Черт возьми! Плита. Она забыла засыпать в плиту кокс. Теперь плита остынет, и Чарли придется заново разжигать ее, а эта дрянь так плохо разгорается.
Сиделка, поставив поднос с завтраком на столик рядом с кроватью, усаживала ее мать.
– Рановато вы пришли, – сказала она бодро. – Скучаете по маме?
Чарли кивнула.
– Моя мама лежала в одной богадельне. Иногда я спала с ней в комнате. – Сиделка улыбнулась. – Никогда ведь не подумаешь, что отпущенное время почти вышло, пока не наступает… Не хотите перекусить? Могу принести для вас немного каши и яйца.
– Сок, – сказала Чарли. – Было бы замечательно.
Сиделка держала стакан с апельсиновым соком, пока мать пила крошечными глотками.
– Приятно завтракать в компании, не так ли, миссис Бутс?
Мать невидяще смотрела перед собой.
Когда сиделка вышла, Чарли прошла в небольшую ванную и посмотрела в зеркало. Бог мой! Настоящее привидение. Косметика поблекла, желтые глаза налились кровью. На шее были красные отметины и ободок синих кровоподтеков. Она все еще надеялась, что все-таки это был безумный сон. Что вот она проснется поутру, и тот халатик снова окажется в хозяйственной сумке, и все будет замечательно, и вокруг ее шеи не окажется никаких отметин.
Она умылась холодной водой, легкими касаниями полотенца вытерла лицо и подняла воротник блузки. Элмвуд. Сбежала из дома. Сбежала из-за… сумасшествия? Все это из-за сумасшествия?
Бедняжка, разумеется, она не могла справиться с тем, что муженек бросил ее, спихнул ее за борт.
Должно быть, ужасно ей досталось – это ж надо, повеситься в собственной комнате таким вот манером.
Эти голоса звучали в ее голове, как обрывки разговоров в автобусе.
Выйдя из ванной, Чарли поцеловала мать, погладила ее мягкие седые волосы, поправила выбившиеся пряди.
– Поговори, мама, поговори со мной. Давай поговорим сегодня, поболтаем. Сегодня же воскресенье. Помнишь, как мы, бывало, ездили за город по воскресеньям?
Сиделка принесла поднос.
– Я прихватила немного каши и гренок – на тот случай, если вы голодны.
Поблагодарив, Чарли поела немного и почувствовала себя чуточку лучше. Потом выпила свой сок, снова села рядом с матерью и взяла ее руку.
– Кто я такая, мама?
Не было даже малейшего намека на ответ.
– Кто же я?
С улицы донесся лай, потом еще. Должно быть, Бен в машине. Ей придется скоро выпустить его.
– Кто мои настоящие родители?
Молчание. И снова заунывный лай.
– Что ты тогда имела в виду? Смертельная ложь! Правда. Возвращайся? Ты хотела сказать, что раньше не говорила мне настоящей правды?
Старуха шевельнулась и села чуть-чуть прямее. Ее веки замигали, глаза расширились. Открыв рот, она уставилась на Чарли, но тут же опять стала смотреть перед собой. Рот ее закрылся, и челюсть ослабла так, как бывает, когда люди заканчивают говорить. Она опустилась на подушку, словно была измождена этим усилием.
Чарли хотелось знать, что происходит в голове у матери. Уж не считает ли мама в своем сумеречном состоянии, что она и в самом деле ей ответила?
– Я не расслышала, что ты сказала, мамочка. Не могла бы ты повторить?
Но старуха была неподвижна, глаза ее опять стали часто мигать, будто внутри нее заработал прежний механизм.
29
– Я не записана на прием, – сказала Чарли. – Нет ли хоть какой-нибудь возможности попасть к доктору Россу?
– Я уверена, миссис Уитни, что доктор Росс сможет найти для вас время.
Эта секретарша в приемной – хорошо сохранившаяся блондинка лет сорока с небольшим – всегда напоминала Чарли о персонаже из киноэпопеи о Джеймсе Бонде, мисс Манипенни. Она покачала своими волнистыми волосами и одарила Чарли сердечной улыбкой.
– Он не заставит вас слишком долго ждать.
Через темную приемную Чарли прошла в комнату ожидания, еще хранящую следы былой роскоши. Какая-то мамаша сидела с маленьким мальчиком у самой двери. Все те годы, которые Тони Росс был ее врачом, комната ни разу не отделывалась заново. Гипсовые лепные украшения крошились и трескались, уродливая хрустальная люстра свешивалась над обеденным столом из красного дерева, заваленным журналами, а стены, по которым не мешало бы пройтись краской, были беспорядочно заставлены самыми разными стульями. Опущенные скользящие окна позади несвежих кружевных занавесок пропускали в помещение дым и грохочущий рев уличного движения с Рэдклиф-роуд.
