– Эй, маменькин сынок! Если твоя мамочка такая звезда, почему у нее в этом году не вышел новый фильм? – продолжал дразниться Диккинсон. – Мой папа говорит, что про нее уже все забыли.
Еще секунда, и Томас набросился бы на Диккинсона, но тот вдруг сел прямо за своей партой, а в классе стало тихо, потому что вошел мистер Лэндимор, учитель истории.
Томас не отводил от Диккинсона налитых кровью глаз, в это время мистер Лэндимор начал писать на доске, но Томасу нечему было учиться у этого глупца: он уже знал историю куда лучше его.
Он приподнял крышку парты и стал смотреть на еще живую, шевелящуюся муху. Неожиданно она закружилась на месте – из-за отсутствия крыльев беззвучно.
Еще раньше он под увеличительным стеклом, с помощью пинцета и резца отрезал ей крылья и лапки. Он опустил крышку парты и записал в тетради: «Все мухи жужжат, а эта кружится». Вот это смешно.
Уэббер явно не читал «Анатомию» Генри Грэя. Томас отыскал ее в кенсингтонской библиотеке и прочел от корки до корки, запоминая каждый рисунок. Теперь он легко мог прооперировать одну из почек Уэббера. Было бы здорово поймать его, усыпить, вырезать ему почку, зашить и отправить домой. А потом прислать вырезанную почку его родителям. Он проработал план действий в деталях. Эта идея ему очень нравилась.
Почти так же, как идея полоснуть по лягушачьему глазу Тони Диккинсона бритвой.
Интересно, Мартин Уэббер завертится, как муха, если отрезать ему руки и ноги?
– Мяч, идиот! Мяч! Подай мяч, идиот!
Снова Диккинсон. Площадка для игр, на которой они должны были находиться во время утренней перемены, была местом пытки.
Мать недавно сказала Томасу:
– Ты же понимаешь, Том-Том, что у тебя не все в порядке с головой. Понимаешь?
Да, он понимал. Что-то у него там было не так, но, кроме него и матери, никто об этом не знал. Это была их тайна, в которую они посвятили доктора Брукмана с Харлей-стрит. Доктор Брукман давал ему лекарство и наблюдал его, но теперь они ходили к нему гораздо реже, чем прежде. Он и его мать знали, что доктор Брукман тоже никому ничего не скажет.
Мамочка отправила его в школу, наказав за то, что он недостаточно любил ее. Она предупредила, чтобы он не рассказывал их тайну другим мальчикам, – ведь если кто-нибудь узнает, его заберут у нее и посадят в больницу, и он никогда уже не увидит свою мамочку. Никогда.
Сейчас, на площадке для игр, они тыкали в него пальцами. Он что-то сделал не так, но не знал – что. Им не нравилось, что он стоит здесь, они хотели, чтобы он ушел. Они твердили ему, что у него не все в порядке с головой, и иногда он думал, что это мать рассказала им об этом, чтобы наказать за то, что он плохой мальчик.
К нему катился футбольный мяч, а он не обращал на него внимания. Они что, из-за этого тявкают? Из-за глупого мяча?
Кто-то прокричал:
– Эй, Томас, убогий, подай мяч!
Тяжело дыша, мяч догнал Ричард Грэнтам. Он остановил его ногой и, ведя мяч, сделал два круга вокруг Томаса.
– Томас, ты ненормальный. Знаешь об этом?
Сегодня они взъелись на него из-за того, что он не засмеялся над тем, над чем должен был засмеяться. Вчера – из-за того, что он засмеялся там, где не надо. В этом месте, в этой школе, все дети функционировали на волне, которой не было в его диапазоне. Он не хотел гоняться за мячом. А здесь, если не хочешь гоняться за мячом, – ты псих.
Кто-то подбежал к нему сзади. Прежде чем Томас успел повернуться, он получил пинок в зад жестким носком туфли и упал вперед, на окружающий площадку забор из проволочной сетки.
Поднявшись, он повернулся и увидел ухмыляющегося Тони Диккинсона и еще нескольких мальчиков. Он отвернулся от них и пошел прочь, стараясь не показывать, что ему больно. Он зашел в класс, поднял крышку парты и взял оттуда резец.
Проведя пальцем по стальному лезвию, убедился, что оно бритвенно острое – на пальце появилась тонкая, наливающаяся кровью черта.
Отлично!
С резцом в руке он сел за парту Тони Диккинсона и стал смотреть на стенные часы и слушать доносящийся с улицы ор, дожидаясь, когда закончится перемена. Потом звуки изменились: он услышал шаги, болтовню, шум отодвигающихся стульев. Дети возвращались в класс. Потом раздался голос Диккинсона:
– Эй, кретин, ты сел за мою парту!
Томас не шелохнулся, изучая классную доску, на которой четким почерком мистера Лэндимора было написано: «Великая хартия вольностей 1215 года». Шаги раздались совсем рядом. Рывок за волосы, и голова откинулась назад. Теперь он смотрел прямо в выпученные глаза Тони Диккинсона.
– Слезай с моего места, ублюдок!
Томас не шелохнулся.
Диккинсон наклонился ближе:
– Слезай, я сказал!
Он стал стаскивать Томаса со стула. В этот момент Томас поднял правую руку и одним быстрым, четким горизонтальным движением полоснул по глазному яблоку Диккинсона, разделяя ровно напополам белок, радужку и зрачок. Будто виноградину разрезал. Сразу после разреза он увидел, как чисто начали разделяться ткани, и насладился кратким и драгоценным моментом, когда Диккинсон понял, что произошло с его глазом. Затем из разреза потекла прозрачная жидкость.
Она была похожа на виноградный сок.
66
Запах встретил Гленна Брэнсона в коридоре второго этажа брайтонского отделения полиции. Гленн устал от поездки в Лутон и понуро шел, засунув руки в карманы плаща. Было всего лишь второй час дня, но он чувствовал себя так, будто отпахал целую смену. А теперь еще этот запах.
Его догнала знакомая женщина-констебль. Она работала в отделе семейных проблем, который размещался рядом вместе с отделом тяжких преступлений. Она сморщила нос:
– Труп!
Гленн кивнул. Смерть. Второй раз за неделю. Этот мерзкий гнилостный запах, становившийся все сильнее по мере того, как они приближались к его источнику, был в точности таким же, как в квартире Коры Барстридж в прошлый четверг, хотя, похоже, здесь он был сильнее.
Гленн дошел до распахнутой двери фотостудии. Она была залита ослепительным белым светом. Перед стоящим на штативе фотоаппаратом, на большом белом листе бумаги, служившем фоном, лежал выпачканный в крови хлопчатобумажный пиджак. Рядом с ним в белом защитном костюме, резиновых бахилах и резиновых перчатках стоял Рон Саттон, криминалист, с которым Гленн подружился во время своей двухгодичной службы патрульным. Рон разделял страсть Гленна к старым фильмам.
Высокого, светловолосого, бородатого, спокойного и методичного Рона Саттона не выбивали из колеи даже самые сложные задания. В этот момент он вытаскивал из черного пластикового мешка окровавленный бежевый носок.
Гленн заглянул внутрь студии. В ней было ужасающе жарко от ламп освещения.
