Она проверила себя, проговаривая слово за словом, вслушиваясь и пытаясь определить, слышен ли ее голос. Она не была уверена, в состоянии ли она шевелить губами, но, обдумав все как следует, решила, что в состоянии.
– Росс, – позвала она. – Пожалуйста, помоги мне! Это снова случилось… то, что тогда… прошу тебя!
К дому подъехала машина. Такси. Казалось, оно не едет, а скользит по воздуху. Внизу лаял Распутин, но Вера его не видела. Она позвала пса; ей хотелось, чтобы он вбежал в библиотеку, хотелось увидеть Распутина, понять, что он настоящий, а она не умерла и пес не явился ей только в воображении.
– Росс, я умерла?
Он не повернул головы. Просто вышел из комнаты так, словно и не слышал ее.
Голоса. Как болтовня на вечеринке с коктейлями. Собачий лай. Вере захотелось выйти и присоединиться к ним, но она боялась оставить здесь свое тело – что, если, вернувшись, она его не найдет? А может, кто-то заберет его, решив, что она умерла, прежде чем ей удастся объяснить, что она жива – то есть не совсем, но все-таки…
– Росс, – услышала она чей-то голос, похожий на свой собственный. – Распутин! – Голос снова был похож на ее собственный, но Распутин не пришел. Вместо него по дорожке проехала машина, похожая на ту, в которой ездила ее мать, маленькая синяя «тойота».
Чей-то знакомый голос произнес:
– Здравствуйте, Вера.
На пороге стоял тощий, долговязый мужчина в очках и смотрел на нее. Дэвид Де Витт, психиатр, он с женой был у них в прошлую субботу на ужине. Почему он вернулся? Забыл что-нибудь?
Потом он вошел в комнату, а на пороге очутился Майкл Теннент, еще один психиатр. Он тоже был в субботу на ужине. И тоже что-то забыл?
Или, может, у нее в голове все перепуталось?
– По-моему, – услышала она свой голос, – на кухне сейчас полная неразбериха. Вам придется напомнить мне, поели мы или нет… сейчас, когда ночи такие длинные, мне трудно судить…
– Как вы себя чувствуете, Вера? – спросил Дэвид Де Витт.
Голос, который вполне мог принадлежать ей, ответил:
– А как бы вы себя чувствовали, если бы были частью пищевой цепи? Вы хоть представляете, сколько вреда способны причинить вьюнки на грядке со спаржей?
Де Витт и Теннент переглянулись, словно обменялись некими сигналами. Где-то сзади продолжал лаять Распутин; Вере захотелось, чтобы пес поскорее замолчал.
Вдруг в комнате оказалась ее мать.
– Мама!
Маргарет была одета совершенно неподобающим образом для званого ужина: на ней был легкий нейлоновый анорак. Может, она приехала просто посидеть с внуком. Вера видела, что мамины губы двигаются, но голос вроде бы шел не изо рта.
– Здравствуй, доченька.
Вера услышала, как говорит:
– Скорее всего, вы все не можете меня слышать, потому что я умерла. Мама, прошу тебя, растолкуй Россу, что к чему. Он упорно не обращает на меня внимания. Пожалуйста, объясни, что я умерла, и нужно, чтобы меня каким-то образом вернули назад, в тело.
Вдруг в комнате оказался Джулс Риттерман; он смотрел на нее в упор. Он сказал Россу что-то, но слов Вера не могла разобрать. Потом он приблизился к ней. За ним следовали Теннент, Де Витт и ее мать.
Риттерман заговорил с ней мягко, увещевающе, как если бы он обращался к Алеку:
– Вера, Росс говорит, что вы плохо себя вели, не принимали лекарство, которое вам выписали. Это правда?
Вера услышала собственный голос:
– Понимаете, я умерла. Никакие лекарства не помогают, когда человек умер.
Потом все начали задавать ей вопросы. Теннент спросил:
– Вера, вы слышите голоса?
Потом Де Витт:
– У вас бывают видения?
Потом Теннент сказал:
– Вера, с вами в последнее время происходило что-то необычное, странное?
Еще один голос негромко произнес:
– У нее смущенный вид. Не наблюдалось ли у нее в прошлом склонности к суициду?
На некоторые вопросы она кое-как отвечала, но большинство из них плавало у нее в голове, словно в воздушных шарах. Спустя какое-то время все вышли из комнаты, но Вера слышала, как они переговариваются в коридоре, спорят. Она услышала мамин голос: мама отвечала на вопросы о ней, Вере.
Риттерман сказал:
– Как правило, в подобных случаях принято приглашать представителя власти.
Вера то находилась в сознании, то теряла его. Внезапно все снова оказались в комнате и молча смотрели на нее. Джулс Риттерман что-то прятал за спиной. Веру кольнул страх.
Росс опустился перед ней на колени:
– Я люблю тебя, Вера. Я так тебя люблю… Просто хочу, чтобы тебе стало лучше. Мы все хотим, чтобы тебе стало лучше. Пожалуйста, пойми меня!
Теперь она разглядела, что прятал Джулс Риттерман. Шприц для подкожных впрыскиваний и маленькую ампулу.
Ужасный крик раздался в комнате.
Вера поняла, что кричит она сама.
Она попыталась встать со стула, но ее плечи сжимали чьи-то руки, не пуская, не давая вырваться. Ее держали Росс и Де Витт.
– Нет, прошу вас, оставьте меня! – услышала она собственный голос.
Перед ней появилась мать:
– Мы любим тебя, милая. Мы поступаем так ради тебя.
Кто-то закатывал ей рукав. Плечо сжали железной хваткой.
Она почувствовала укол. Какая-то густая жидкость устремилась в мышцу плеча. Она увидела глаза Росса. Глаза Джулса Риттермана. Глаза матери. Глаза Майкла Теннента. Глаза Дэвида Де Витта.
Мать повторила:
– Мы все так любим тебя, милая.
Свет в комнате начал меркнуть.
В тишине она услышала, как за окном щебечет птичка. Летний звук.
Птичка пела специально для нее.
Потом она замолчала.
80
«19.50. 8 июня, вторник. Пленка № 9. Запись допроса доктора Оливера Кэбота, проводимого сержантом уголовного розыска Ансоном».
Детектив убедился в том, что обе пленки в диктофоне крутятся, сел в кресло, кинул в рот семечко и скрестил руки на груди. Ансон был почти такого же роста, как Оливер Кэбот; лицо у него посерело от испарины. В целом сержант уголовного розыска смотрелся немного странно. Под коричневым пиджаком – белая рубашка, на шее клубный галстук с гербами. Широкие плечи, глаза навыкате, свидетельствующие о проблемах со щитовидкой, и нелепая стрижка под горшок – так мать стрижет маленького мальчика, чтобы сэкономить на парикмахерской. Сзади коротко, а спереди болтается челка.
Детективу Ансону хотелось домой, как, впрочем, и доктору Кэботу.
