– Так вы говорите, пять тысяч фунтов?!
– Ну, хорошо, шесть, но ни шиллинга больше! – сказал человечек.
– Я… я…
– Так что, продаете вы их или нет? Надеюсь, вы не добыли их каким-нибудь незаконным способом, а?
– Нет-нет, по крайней мере, я так не думаю! – шепотом ответила Дуглесс. – Но прежде, чем их продать, мне нужно все же кое с кем переговорить. Они подлинные?
– Обычно-то средневековые монеты ценятся не столь дорого, но такие, как у вас, – редкость и к тому же отлично сохранились. А еще у вас есть?
– Хочется верить, что да, – ответила Дуглесс.
– Ну, если только у вас там найдется монета в пятнадцать шиллингов с изображением королевы и парусника на ней, то позвольте мне взглянуть на нее! Я-то сам не смогу ее приобрести, но покупателя вам на нее подыщу.
Дуглесс попятилась к двери.
– Или если у вас есть дублон, – продолжал человечек. – Дублон эпохи Эдварда Шестого.
Рассеянно кивнув ему, Дуглесс вышла из лавки и, будто в тумане, направилась обратно к церкви. В церковном дворе незнакомца не было, и ей оставалось надеяться лишь на то, что он не ушел совсем. Она вошла в церковь и увидела его. Он стоял на коленях перед беломраморным надгробием графа и, сложив ладони и склонив голову, молился.
Рядом с нею появился священник.
– Он тут так и стоит с той минуты, как вы ушли, – сказал священник. – Я уже жду не дождусь, когда он встанет с колен. Что-то, видимо, очень-очень беспокоит его! Он ваш приятель?
– Да нет, – ответила Дуглесс, – я с ним повстречалась только сегодня утром. Он разве не здешний?
– Мои прихожане, видите ли, не часто надевают доспехи, – ответил с улыбкой священник и посмотрел на часы, – Мне нужно идти. Вы тут побудете с ним? Я почему-то опасаюсь оставлять его одного!
Дуглесс ответила, что побудет, и священник удалился. Осторожно приблизившись к, коленопреклоненному незнакомцу, она положила руку ему на плечо и прошептала:
– Кто вы?
Не открывая глаз и не разжимая ладоней, он ответил:
– Я – Николас Стэффорд, граф торнвикский. Дуглесс не сразу вспомнила, где именно она раньше слышала это имя, но потом бросила взгляд на надгробие. На нем готическими буквами глубоко по мрамору было выгравировано то же имя: «Николас Стэффорд, граф торнвикский»! Набрав в грудь побольше воздуха, она спросила:
– Насколько я могу догадаться, никаких документов, идентифицирующих личность, у вас с собою нет, не так ли? Он поднял голову и уставился на нее:
– Вы сомневаетесь? Вам разве недостаточно моего слова? Вам?! Ведьме, которая проделала все это со мной?! Да если б только я не страшился того, что меня самого обвинят в колдовстве, я разоблачил бы вас и с удовольствием стоял и смотрел, как вас сжигают на костре!
И он вновь погрузился в молитвы, а она все стояла и молча глядела на него.
Глава 2
Николас Стэффорд стоял и смотрел на молодую женщину. Все в ней: и манеры, и одежда, и речь, – казалось столь странным, что это не укладывалось у него в голове. С виду настоящая ведьма, как он их себе представлял: красива, как ни одна из виденных им женщин, неприбранные волосы свободно ниспадают на плечи, а юбка – короткая до неприличия, словно она решила презреть все на свете – и Бога и людей.
Несмотря на головокружение и слабость, он не позволял себе расслабиться и стоял совершенно прямо. И на ее внимательный взгляд ответил таким же открытым взглядом.
Он все еще был не в силах поверить в то, что с ним произошло. В самую тяжелую минуту жизни, когда, казалось, у него не оставалось никакой надежды, мать сообщила в письме, что наконец, похоже, нашла что-то, что может им помочь. И он как раз писал ей ответное письмо, задавая вопросы, советуя и предлагая кое-какие ходы, когда вдруг услышал плач женщины. В том месте, где он содержался, рыдания были делом обычным, но в этих женских слезах было нечто, что побудило его отложить перо.
Он попытался позвать кого-нибудь, чтобы помогли женщине, но на его зов никто не ответил, а женские стенания становились между тем все громче, и вот они уже заполнили всю крохотную каморку и эхом отражались от стен и потолка. Николас зажал ладонями уши, чтобы заглушить рыдания, но они все равно были слышны. Всхлипывания становились все громче, пока он окончательно не утратил способность воспринимать собственные мысли. У него было такое чувство, что голова вот-вот лопнет от этих стенаний!
Он хотел встать и позвать на помощь, но пол, стоило ему подняться, казалось, ушел из-под ног. Он ощутил себя необыкновенно легким, как если бы его несло куда-то по воздуху, и, подняв вверх руку, он с ужасом увидел, что она стала совершенно бесплотной: можно было даже смотреть сквозь нее! Он двинулся к двери и попытался позвать кого-нибудь, но губы не слушались, с них не сорвалось ни единого звука. Дверь, как ему представилось, куда-то провалилась, а за нею следом И вся каморка. Какое-то время он ощущал себя парящим в пустоте. Вокруг тоже была пустота, а все тело сделалось некоей тенью, и он мог глядеть сквозь него и видеть вокруг лишь темное Ничто.
Он не знал, как долго плыл в этом Ничто, не чувствуя ни жара, ни холода и не воспринимая никаких иных звуков, кроме все того же женского плача.
Казалось, он только что находился в пустоте, был всего-навсего тенью, и вот – он уже стоит в церкви в лучах солнечного света. В его одежде произошли изменения: теперь на нем были полудоспехи, доходившие до пояса, – он обычно носил их лишь по самым торжественным случаям, – а также бархатные бриджи изумрудно-зеленого цвета.
Прямо перед ним было надгробие, склонясь над которым плакала какая-то девушка или женщина – он не мог толком разобрать, ибо ее волосы, свисая, закрывали ей лицо своею густою массой.
Именно надгробие-то и заставило его отшатнуться: на крышке его в виде беломраморной статуи был изваян… он сам! А ниже, под скульптурой, выгравированы его имя, титул и дата кончины – сегодняшняя! Выходит, они похоронили меня еще до того, как я умер?! – в ужасе подумал он.
Чувствуя дурноту из-за всего произошедшего и из-за вида собственной усыпальницы, он обозрел церковь. В стены ее были вмурованы погребальные таблички: 1734 год, 1812… 1902!
Нет, подумал он, такого не может быть! Но, оглядывая церковь, заметил, что все здесь действительно изменилось. Вся внутренность церкви была такой простецкой: балки не покрашены, на каменных консолях краска тоже облезла, а вышивка на дверях, ведущих в алтарь, казалось, была исполнена рукою какого-то неумехи ребенка!
Он поглядел на плачущую женщину. Ведьма! Ведьма, вызвавшая его сюда, в иное пространство и время! И он потребует, чтобы она вернула его обратно, – он непременно должен вернуться: его честь и будущее семейства зависят от этого, – но женщина, не внемля ничему, продолжала безнадежно рыдать!
Конечно, она порочна и, соответственно, столь же гнусного нрава, а на язык весьма несдержанна! И у нее хватает наглости утверждать, что она понятия не имеет, как и почему он оказался здесь!
