Мне потребовалось шесть месяцев, чтобы написать эту книгу. За все это время я ни разу не вышел подышать воздухом. Я смотрел на Пэт — и не видел се. Насколько я помню, мы даже не разговаривали. Я не задумывался о том, как ей удается платить по счетам без моего дохода, подозреваю, ей помогал отец. Я правда не знаю. Книга заполнила собой всю мою жизнь.
И когда я закончил ее, то повернулся к Пэт, которая читала, свернувшись калачиком в углу дивана, и сказал:
— Я закончил.
Пока я работал, она ни разу не попросила прочитать что-нибудь, а я ни разу не предложил. И теперь я смущенно проговорил:
— Хочешь почитать?
— Нет, — быстро ответила она, и я едва не рухнул на пол. Что я наделал? Неужели она меня ненавидит?
В те мгновения, что прошли, пока она снова не заговорила, я вообразил себе десяток причин, почему она не хочет читать мою книгу, — одна хуже другой.
— Завтра утром мы едем к папе. Ты прочитаешь книгу вслух нам обоим.
Несколько долгих секунд я молча смотрел на нее. Одно дело — открывать душу перед ней, но совсем другое — перед ее отцом. Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь предлог, который позволит мне отделаться от этой необходимости.
— Но как же твоя работа? — придумал я наконец. — Ты не можешь пропустить занятия. Ты нужна этим детям.
— Сейчас лето. Занятий нет, — ответила Пэт без тени юмора в голосе.
Путь до дома ее отца занимал шесть часов. Я страшно нервничал, и после того, как во второй раз выехал на встречную полосу, Пэт сама села за руль. Когда мы приехали, вся кровь уже покинула мое лицо, руки и ноги.
Отец Пэт ждал нас и приготовил к нашему приезду сандвичи с жирной индейкой. Я чувствовал, что если съем хоть кусочек, то подавлюсь. Пэт, кажется, поняла меня. Она усадила отца на диван, а меня в кресло, бросила мне на колени первую половину рукописи. Не говоря ни слова, уселась рядом с отцом. Оба держали на коленях полные тарелки сандвичей.
— Читай, — сказала Пэт и откусила кусок сандвича.
Рукопись требовала кропотливой работы. В ней полным-полно было «висячих» причастий и двусмысленных местоимений. Я писал в спешке и часто забывал поставить «он сказал» и «она сказала», так что порой трудно было понять, кто говорит. Я нещадно путал даты, кое-кто из моих персонажей сначала женился, а потом родился. Мне ничего не стоило ввести персонажа но имени Джон и через двадцать страниц переименовать его в Джорджа. А про опечатки и орфографические ошибки я даже и думать не хочу...
Но несмотря на это, в книге содержалось то, чем не могла похвастаться ни одна из предыдущих моих работ. На шестой главе я поднял глаза и увидел, что по щекам отца Пэт бегут слезы. У книги было сердце. Мое сердце. Когда я написал о том, что творится у меня внутри, я наконец-то сумел разрушить ту огромную жесткую конструкцию, которая обосновалась у меня в груди. Молекула за молекулой, я перенес эту гнусную штуковину на бумагу.
Наступила ночь. Пэт поставила стакан холодного чая рядом с моей рукой, и я продолжил читать, а когда голос отказал мне, она взяла у меня страницы и принялась читать вслух сама. На рассвете я снова взялся за чтение, а Пэт жарила яичницу и делала тосты из полбуханки хлеба. Когда кто-то выходил в туалет, двое других стояли у двери и продолжали читать. Ритм чтения ни разу не прервался.
В девять утра пришла домработница, но отец Пэт отпустил ее, и мы продолжили. В четыре с чем-то Пэт закончила читать, откинулась на спинку кресла и стала ждать нашего вердикта, как будто это она была писателем, а мы — жюри.
— Блестяще, — прошептал отец Пэт. — Марта отомщена.
Его мнение было важно для меня, но прежде всего я хотел услышать, что думает про книгу Пэт, любовь всей моей жизни. Однако она не произнесла ни слова. Вместо этого она положила страницы на пол, встала и вышла через парадную дверь, захватив со столика в прихожей свой хэнд-бэг и ключи от машины.
Ее поведение показалось мне настолько странным, что я даже как-то не обиделся. Может, Пэт расстроилась, все-таки это книга о ее матери... Или, может...
— Женщины! — сказал отец Пэт, уместив все в этом простом слове.
— Да, женщины, — согласился я.
— А не напиться ли нам с тобой? Что скажешь? — предложил мне тесть. Никогда в жизни не слышал я более заманчивого предложения. Когда спустя полтора часа вернулась Пэт мы опрокидывали в себя бурбон пугающими темпами. Отец Пэт сказал, что моя книга лучшая из всех, когда-либо написанных.
— На втором месте после Библии, — проговорил он.
— Ты и вправду так думаешь? — спросил я, обнимая его за плечо. — Ты правда-правда так считаешь?
Пэт вошла в кухню с двумя пакетами, на которых красовался логотип известного магазина канцтоваров, посмотрела на нас и сказала, что мы отвратительны.
— Но тебе не понравилась моя книга! — заныл я. Попойка положила конец моей игре «в настоящего мужчину».
— Чепуха какая! — Пэт убрала со стола бутылку и стаканы и водрузила на их место огромную коробку с пиццей. Она раскрыла ее: внутри лежала гигантская пицца с горячей колбасой и тремя видами перца — моя любимая.
Потом меня рвало, и я поделился пиццей с отцом Пэт, а он завалился в постель, чтобы проспаться. И только тогда я понял, что Пэт взяла свои пакеты и куда-то исчезла. Я нашел ее в столовой. Стол был завален ручками, бумагой — и листами моей рукописи.
У меня болела голова, меня тошнило, и я уже начал волноваться, потому что она до сих пор ни слова не сказала о моей книге.
— Что ты делаешь? — спросил я, стараясь, чтобы мой вопрос звучал буднично, как будто мне не хотелось скакать на месте и вопить: «Ну скажи! Скажи! Скажи!»
— Редактирую. — Она взглянула на меня. — Форд, это лучшая книга из всех, что я когда-либо читала, но даже я заметила в ней кучу ошибок. Мы с тобой вычитаем ее, предложение за предложением, и все исправим, а когда будет готово, пошлем в издательство.
— Моему агенту, — пробормотал я.
Лучшая книга из всех. Лучшая!
— Этому маленькому напыщенному пустозвону? А я и не догадывался, что он ей не нравится.
— Нет, Форд. Твоим агентом буду я.
— Ты? — переспросил я.
К сожалению, вопрос прозвучал так, словно я не верил, что она, преподавательница химии, способна за одну ночь стать литературным агентом.
— Конечно, милая. — Я потянулся к ее руке. Утром я первым делом позвоню агенту.
Она высвободила руку из моих пальцев и перевела взгляд на рукопись.
— Можешь сколько угодно смотреть на меня свысока, но пока ты писал, я все обдумала. Я уверена, что у меня получится. Пожалуйста, дай мне шанс. О большем я не прошу. — Она повернулась ко мне — женщина с пылающим, решительным, почти страшным взглядом. — У меня нет таланта, — сказала она жестким тоном, какого я никогда прежде от нее не слышал. — И у меня никогда не будет детей. Кроме тебя и твоего таланта, у меня нет ничего, за что я могла бы благодарить Бога по четыре раза вдень. — Она опустила ладонь на две коробки с печатными страницами. — Ты пока не знаешь, но это блестящее произведение. И я уверена: сейчас, в эту самую минуту, мне дается мой шанс в жизни. Я могу отступить и сделаться просто женой писателя — и вечно околачиваться на другом конце стола вместе с другими женами знаменитостей — или же стать твоим партнером. Да, я не умею писать, но с цифрами и деньгами обращаюсь лучше тебя, и я могу организовать что угодно. Ты пишешь — я беру на себя все остальное: контракты, рекламу, гонорары, пенсионный план... — Она замолчала и взглянула на меня. — Ну что, по рукам? — тихо спросила она голосом, в котором слышалась сталь. Она хотела этого не меньше, чем я — писать.
