После некоторого молчания он продолжал:
– Сейчас, вспоминая, я отдаю себе отчет, что тогдашнее мое
существование меня не устраивало уже довольно давно. Мне хотелось поездить по
свету. И необходимость сидеть в четырех стенах выводила меня из себя. Мой брат
упрекал меня за то, что я недостаточно усердно занимаюсь делами нашей семейной
фирмы. Он выговаривал мне за лень. Но меня жизнь за конторкой не привлекала. Я
не находил себе места. Меня манили приключения. Мне хотелось повидать мир,
проникнуть в места, где до меня редко кто-нибудь бывал… – Он внезапно оборвал
свои признания. – Ну, да к чему докучать вам историей моей жизни! Короче говоря,
я уехал в Южную Африку, и Луиза поехала со мной. Ничего хорошего, скажу
откровенно, из этого не вышло. Я был в нее влюблен, но мы непрерывно ссорились.
Южную Африку она возненавидела. Ей хотелось жить в Лондоне, в Париже, на модных
курортах, и мы расстались меньше чем через год.
Он вздохнул.
– Возможно, мне следовало тогда же вернуться, – вернуться к
пресной жизни, так мне опротивевшей. Но я не вернулся. Не знаю, как меня
встретила бы моя жена. Возможно, сочла бы, что простить меня – ее долг. А свой
долг она исполняла неукоснительно!
Пуаро не преминул заметить легкую горечь в его тоне.
– Однако полагаю, я обязан был больше думать о Норме. С
другой стороны, у девочки была мать. Финансово обе были вполне обеспечены. Я
иногда писал ей и посылал подарки, но мне даже в голову не приходило поехать в
Англию повидаться с ней. Впрочем, винить меня особенно нельзя. Я вел совсем
другую жизнь, и мне казалось, что редкие свидания с отцом будут ее только
расстраивать и могут дурно на нее повлиять. Как бы то ни было, мне казалось,
что мной руководят самые лучшие побуждения.
Теперь Рестарик говорил быстро. Он как будто находил
облегчение в том, чтобы выговориться перед благорасположенным слушателем. Пуаро
часто вызывал такое доверие и старательно этому содействовал.
– А вернуться на родину ради себя вам никогда не хотелось?
Рестарик решительно покачал головой.
– Нет. Ведь я вел жизнь, которая мне нравилась, для которой
я был создан. Из Южной Африки я перебрался в Восточную. Я преуспевал финансово.
За что бы я ни брался, все увенчивалось успехом. Все, что я предпринимал один
или в компании с другими, приносило богатые плоды. Я часто отправлялся в
экспедиции в необжитую глушь. Это была жизнь, о которой я всегда мечтал. По
натуре я скиталец. Возможно, именно потому, женившись в молодости, я
почувствовал себя запертым, связанным по рукам и по ногам. Нет, я наслаждался
свободой и не желал добровольно возлагать на себя прежнее ярмо.
– Но ведь вы все-таки вернулись?
Рестарик вздохнул.
– Да, я вернулся. Видимо, годы берут свое. Кроме того, мне с
одним моим товарищем крупно повезло: мы кое-что нашли и получили концессию,
которая могла дать богатые результаты, что потребовало бы переговоров в
Лондоне. Я рассчитывал на моего брата, но он умер. А я по-прежнему был
совладельцем семейной фирмы. Мне следовало вернуться и взять дело в свои руки.
Собственно говоря, мне это только тогда пришло в голову. То есть вновь
вернуться к существованию в Сити.
– Быть может, ваша супруга… ваша вторая супруга…
– Да, пожалуй, отчасти вы правы. Я женился на Мэри месяца за
два до смерти брата. Мэри родилась в Южной Африке, но несколько раз бывала в
Англии, и ей очень понравилась жизнь там. У нее даже была мечта обзавестись
чисто английским садом. Ну а я? Пожалуй, мне впервые пришла мысль, что я
переменился, что прежняя жизнь там теперь меня устроит. И, конечно, Норма. Ее
мать умерла за два года до этого. Я поговорил с Мэри, и она искренне захотела
создать родной дом для моей дочери. Все это сулило столько хорошего… – он
улыбнулся, – что я вернулся домой.
Пуаро посмотрел на портрет над головой Рестарика. Освещен он
тут был лучше, чем в загородном доме. Да, все характерные черты сидящего перед
ним человека – упрямый подбородок, насмешливые брови, мужественная посадка
головы… Но, кроме них, еще нечто, чего человек в кресле лишился. Молодость,
победоносная молодость!
Но зачем, подумал Пуаро, Эндрю Рестарику вздумалось забрать
портрет сюда, в свою лондонскую контору? Портрет был парным к портрету его
первой жены – оба написаны в одно время самым тогда модным
художником-портретистом. По мнению Пуаро, естественнее было бы оставить
портреты вместе – ведь они с таким расчетом и писались. Тем не менее Рестарик
забрал один из них (свой собственный!) сюда, в контору. Что это – тщеславие,
желание показать, что он принадлежит Сити, что имеет там вес? Однако годы и
годы он провел в необжитой глуши и утверждает, что предпочитает ее цивилизации?
Так, может быть, портрет понадобился ему здесь для самоутверждения, для
напоминания о нынешней его роли в Сити? Может быть, ему требуется такая опора?
«Или же, – подумал Пуаро, – все исчерпывается желанием
похвастать собой? Ведь даже я, – решил он с необычной для себя скромностью, –
бываю иногда не свободен от такого желания!»
Незаметно затянувшееся молчание прервал Рестарик. Он сказал
виноватым тоном:
– Вы должны извинить меня, мосье Пуаро. Я, кажется, все-таки
совсем утомил вас повестью о моей жизни?
– Вам не в чем извиняться, мистер Рестарик. Вы ведь
рассказывали свою жизнь, только чтобы объяснить, как она могла повлиять на вашу
дочь, за которую очень тревожитесь. Однако истинной причины вы, по-моему, мне
так и не сказали. Вы бы хотели, чтобы она была найдена?
– Да, хотел бы.
– Вы хотите, чтобы ее нашли, но хотите ли вы, чтобы ее нашел
я? Будьте искренни. La politesse – прекрасная вещь и очень нужная в жизни, но
между нами она необязательна. Послушайте. Говорю вам: если вы хотите, чтобы
вашу дочь нашли, то я рекомендую вам, я – Эркюль Пуаро: обратитесь в полицию,
поскольку у них есть для этого все необходимое. И, как я знаю по опыту, они
умеют быть тактичными.
– В полицию я не обращусь. Разве что… разве что совсем
отчаюсь.
– Предпочтете частного агента?
– Да. Но, видите ли, я ничего о них не знаю. Не знаю, кому…
кому можно довериться. Не знаю, кому…
– Но что вы знаете обо мне?
– Кое-что знаю. Например, что во время войны вы занимали
ответственный пост в контрразведке, поскольку мой родной дядя, так сказать, за
вас ручается. Это неопровержимый факт.
Рестарик не уловил чуть сардонического выражения,
скользнувшего по лицу Пуаро. Неопровержимый факт, как прекрасно знал Пуаро, был
абсолютно иллюзорным. Хотя Рестарик должен был бы знать, сколь мало надежды на
память и зрение сэра Родрика, он принял за святую истину все, что говорил о
себе Пуаро, который не стал выводить его из заблуждения. Сам же Пуаро лишний
раз убедился в справедливости своего убеждения, что никому не следует верить до
тех пор, пока их слова не подтвердятся проверкой. «Подозревай каждого» – таков
был в течение многих лет, если не всей жизни, его главный принцип.
